Василий Сологуб - Сотвори себя

И вот много лет спустя привередливая судьба привела Захара снова на тот же самый перекресток, откуда брала свое кровавое начало в уже далеком, но и поныне терзающем болью сорок первом году…

После войны нога Кочубенко еще не ступала на землю Днепровска, где когда-то жил, учился, мечтал, любил… И не тянуло сюда. Наоборот, испытывал неприязненное чувство к городу… Душой проклял его… Ведь сколько он принес ему страданий!

Таня, юная, любимая жена, родившая сына, здесь пропала без вести… Олежка тоже бесследно исчез… Все годы после войны разыскивал сынишку — и тщетно… Тут преуспевает Вениамин Лускань, бывший друг, с которым не хочется ни при каких обстоятельствах встречаться.

Давно дал себе зарок: никогда не возвращаться в Днепровск. Решил твердо: там, на Урале, и последнее пристанище свое обретет…

Но не удержался. Некий Петр Крица просит помощи, хочет, горячая голова, реабилитировать профессора Молодана. Разыскивает последователей ученого. Нашел его, Захара, адрес и умоляет приехать немедленно.

Повеяло на сердце оттепелью… Подавил в себе неприязнь к Днепровску, попросился в отпуск и тронулся в дальнюю дорогу.

С поезда сошел рано утром, но в город не торопился. Медленно мерил шагами вдоль и поперек душные залы вокзала, бурлящие людскими толпами. Ведь здесь впервые, а оказалось навсегда, прощался он со своей Таней. Она заливалась слезами, предчувствуя, что им уже никогда не встретиться…

Поставил на каменный пол чемодан и сел на него верхом. Уперся локтями в колени, склонил подбородок на стиснутые кулаки и застыл в этой не совсем удобной позе. Мысли его были далеко-далеко.

…Днепровск задыхался от жары. Июнь горячил-наливал красным соком вишни.

В крохотную комнатушку, светлым глазом окна глядевшую в степь, ласковый ветерок приносил ни с чем не сравнимый запах созревающих колосьев, терпкий дух полыни, полевых цветов.

Забрызганный белой глиной, Захар стоял на скрипучих, поставленных друг на дружку табуретках. В правой руке держал одолженный у Родионовны помазок. Левой высоко поднял кастрюлю. Руки с непривычки затекали, немели… Быстро макал острую бородку помазка в белую пену, неуклюже елозил по потолку. Стены едва уловимо дымились паром, просыхали и были похожи на огромные белоснежные листы бумаги, на чистом поле которых хоть сейчас начинай писать поэму своей любви.

Завтра, завтра Таня с сыном будут здесь… Поэтому и хочется, чтобы ни единой пылинки, ни единой паутинки не было в комнате. Матери и ребенку, как никому другому, нужна чистота. Пусть эти белые-белые, насквозь пронизанные солнцем стены приютят наивысшую человеческую радость… А еще хотелось, чтобы Таня впорхнула в их белое гнездышко и увидела, как он ее любит, как за нее беспокоится, готовясь к ее благополучному возвращению из родильного дома.

В эти радостные минуты Захару казалось, что только для него светит солнце, только ему ветер приносит запах цветов и колосящейся ржи. Нет, весь мир существует только для него!

— Я уже отец!.. Люди, вы слышите? Я — отец! Таня одарила меня сыном, — говорил сам себе, словно боясь, что кто-то не поверит, что у него действительно есть Олежек.

Опустился на колени перед наполненным ведром, посмотрел в него, как в большое круглое зеркало, состроил рожицу и, похожий на шаловливого мальчугана, погрузил голову в ведро.

Тщательно вымылся, вытерся жестким полотенцем. Развел чугунный утюг, засыпал туда мелкого черно-сизого древесного угля. Надувая щеки, побрызгал пересохшие простыни, которые вчера сам же стирал до поздней ночи, а вот сейчас собирался выгладить их. Целый день хлопотал по хозяйству, даже забыл пообедать.

Под вечер зашла Родионовна. Ее знал почти весь город: то ли свадьба где, то ли на белый свет дитя появилось, она, вездесущая цветочница, тут как тут. Несет людям радость.

— Проходите, дорогая соседушка, присаживайтесь.

— Спасибо, я на минуточку. Вот для Тани. Цветы, как дети, приносят людям радость. — Осторожно положила на стол букетик и подошла к Захару: — Поздравляю… Ну, батечку, сооружай сыну хаточку. На высоком помосте да зови добрых людей в гости. — По-матерински нежно наклонила к себе его голову и поцеловала: — С сыном тебя, Захарушка!

— Спасибо, Родионовна, от души спасибо! Велика правда в словах ваших, что человек должен рождаться, жить и умереть среди цветов.

— Истинно, истинно так! — любя дернула Захара за ухо, мол, видишь, мои немудреные мысли живут среди людей.

— Честно признаться, я и не мечтал о таком пышном букете. Намеревался завтра утром на рынок смотаться.

— И не вздумай! — произнесла сердито Родионовна. — Искренность, сердечность за деньги не купишь. Куда лучше крохотный букетик полевых, собранный лично тобой, нежели роскошный букет роз, приобретенный на рынке.

Только за полночь Захар закончил уборку. Осмотрелся: выбеленная, вымытая, проветренная комната неузнаваемо преобразилась.

Прилег вздремнуть, когда уже на востоке начали развертываться бледно-багровые краски рассвета.

Тело сковала усталость. Даже не почувствовал, как утонул в невесомом забытьи.

И пригрезился Захару страшный сон: огнекрылая, остроклювая птица свирепо бросается на Таню о Олежкой. С разгона кидается хищник на дитя, хочет вырвать его из рук матери. Но Таня судорожно защищает Олежку, прижимает к груди, кричит, рыдает, зовет его, Захара, на помощь, а у него нет сил бежать. Кто-то невидимый привязал ему пудовые гири к ногам, и он не в состоянии сдвинуться с места. Видит полные отчаяния глаза, слышит Танин обреченный голос, но ничего не может сделать с собой. А птица дышит огнем и с диким остервенением пикирует прямо на обезумевшую, застывшую от страха на одном месте Таню. А вокруг безлюдье, степь, такая жуткая степь…

Но вот Захар, напрягая все силы, все-таки вырвался из сетей оцепенения, подбежал к Тане. Но в ее плечо уже вонзилась когтями неукротимая птица. Лупил ее кулаками, люто выдергивал из крыльев перья, разбрасывая их по степи. А хищник, в зловещем клекоте захлебываясь, вещал: «Сколько ты вырвал моих драгоценных перышек, столько же и ударю я клювом прямо в сердце твоей возлюбленной».

Таня обессиленно выронила из рук крохотного Олежку, и он, словно горошина, покатился по бурьянистой степи. А безобразная когтистая птица алчно подхватила Таню и понесла-понесла ее в черную бездну неба…

Подняв вверх сжатые от ненависти кулаки, Захар упал на колени, как тот монах, что всю жизнь просит-молит у бога прощения за несодеянные грехи свои, а всевышний безразлично молчит, не обращая внимания на безумные эти просьбы.

Натянутые до предела нервы Захара не выдержали, и он проснулся.

— У-ух!.. Ну… — Он весь был облит холодным, как утренняя осенняя роса, потом. Несколько минут лежал с широко раскрытыми глазами, еще толком не осознавая, что все это ему примерещилось. Резко поднялся с кровати: — Ну и сон!