Василий Сологуб - Сотвори себя

После той, как гром с ясного неба, встречи с Захаром ходил сам не свой. Не замечал людей, не узнавал знакомых, стал просто сторониться их. Днем и ночью грызла одна мысль: что Кочубенко хочет от него, с какими намерениями приехал? Где-то черти носили его все эти годы, а теперь, спустя столько лет, притащился в родные места…

Лускань всю неделю не выходил из дому. Чувствовал недомогание и сел на больничный.

У него было недоброе предчувствие. Без дела слонялся по квартире, не зная, куда себя деть. Отпер отполированную тумбу, принялся копаться в старинных книгах. Попался под руку и старый толстый блокнот: его счастье и горе. Перелистывал дрожащими пальцами запятнанные, пропахшие плесенью страницы.

Черновик диссертации Захара… С нее, будь она трижды проклята, и началось его падение… Позарился на лакомый кусочек… Не подумал, чем все это закончится. Беспечный недоумок, можно было бы и самому накропать, слепить какую ни на есть, но свою научную работу. Живет-здравствует диссертация только в день защиты. А после ложится на запыленные полки, не нужна ни людям, ни автору… И таких тысячи. Многие воруют, явно воруют чужое и защищают как свое, но делают это публично, во всеуслышание… Ему же, сто чертей в печенку, и в голову не пришло раньше так поступить. Шлепнулся лицом в грязь — только брызги полетели в стороны…

Механически листал пожелтевшие страницы. Выбросить на мусорник, порвать, сжечь? Взгляд упал на выцветшие слова, написанные красным карандашом. А-а-а, это Захар упражнялся в сочинительстве. Он еще со школьной скамьи грешил этим. Кисло улыбаясь, принялся читать.

«Честность испокон веков измеряется совестью.

Бессовестных людей на земле нет. У каждого есть своя совесть. У одного она только притупилась от черствости, бездушия, у другого она растоптана эгоизмом, себялюбием, а у третьего — измята, растерзана жадностью к наживе, к славе, красивым женщинам…

Но как бы ни глумились, ни издевались над совестью враги естества человеческого, она неустанно выживает, побеждает. Вот, кажется, жестокосердие изгнало ее из души: пусто, одни сквозняки разгуливают… Но не торопись со скоропалительными выводами: совесть, вседержительница человеческая, незаметно пускает побеги. Совесть — вечно зеленое древо жизни. От собственной совести тебе никуда не уйти…»

«От собственной совести тебе никуда не уйти» — эти слова хлестанули его по сердцу. Рванул страницу. Разодрал ее на мелкие клочки, бросил себе под ноги и начал их топтать.

Вениамин Вениаминович не заметил, как приоткрылась дверь кабинета и заглянула Зойка, всегда совавшая свой вздернутый нос куда надо и куда не надо.

Девушку удивляло, что в последнее время всегда веселый и улыбчивый хозяин вдруг стал хмурым и злым. Что-то неладное творилось с ним. Но спросить не отваживалась, не осмеливалась.

Зоя увидела, как в воздухе носились изорванные лоскутики бумаги, опускались на ковер, а Лускань рвал-потрошил какой-то блокнот… В руках осталась одна коричневая обложка. Швырнул ее в дальний угол комнаты.

Она тихонько прикрыла дверь.

— Может, вам принести кофе? Или приготовить чай с малиновым вареньем? — пропела в щелку тихим голосом.

Лускань поспешно вытер вспотевшее лицо полой халата, ударил ногой в дверь, распахнул ее настежь. Зоя еле успела отскочить.

— Кто здесь подслушивает и подсматривает? — угрожающе уставился он на девушку. — Тебе что, нечем заняться? Ступай к своим кастрюлям и веникам!

— Извините меня, вы захворали… Я же вижу…

— Ни черта ты не видишь!

— Я… мне показалось, Вениамин Вениаминович… — с перепугу лепетала Зойка что-то несуразное.

— Ладно. Успокойся, — потрепал ее по щеке. — Принеси кофе. А впрочем, не надо. Я сам. Иди занимайся своим делом.

На кухне выхватил из холодильника бутылку водки и бутылку шампанского. Схватил поллитровую чашку, налил из той и из другой и выпил все до капли. По-детски вытерся рукавом. Несколько минут постоял с закрытыми глазами, прислушиваясь, как хмель разливался по телу, как оседала щемящая боль в груди.

Вернулся в свой кабинет. Запер дверь. Почувствовал себя одиноким-одиноким. С кем посоветуешься? С кем тяжкое горе разделишь? Кому поплачешься?

Роберта-приемыша, чужую кровь, не посвящал ни в какие свои дела. Ветрогон. Бабник. Неужели изваял свою копию? Иначе и быть не могло.

Мамок у Роберта было предостаточно: вырастал на руках домработниц… А он, Вениамин, выбирал-перебирал женщин, девиц-перепелиц, так и не остановился ни на одной. Та слишком серьезна, та любит сорить деньгами, та никчемная хозяйка, та не хочет мужа «с прицепом»… Так и привык жить бобылем. Втянулся. Менял постоянно домработниц: старухи, молодухи, желторотые девицы — все они вносили свою лепту в воспитание парнишки. Но как бы там ни было, Роберт вырос…

Вспомнил последний нелицеприятный разговор с сыном.

«…Отец, ты уж разреши мне самому распоряжаться собой. Тебе же больно не будет, если я свое бренное тело выброшу собакам…»

«Ну, ну! Разболтался ты… Часто пьянствуешь, в институте уже поговаривают…»

«О-о, умное ты слово сказал, «поговаривают»… Ведь сам учил меня, что человек один раз живет на свете. Человек — дитя свободы: что хочу, то и делаю…»

Лускань хотел резко оборвать Роберта, но тот не дал и слова вымолвить:

«Вот видишь, папаша, я тебя и поймал на крючок! Это же твоя философия. Ты мне с пеленок вдалбливал ее. Говорил: жить — значит наслаждаться всеми земными благами, чего бы это ни стоило. А, поднимаясь на кафедру, провозглашал совсем иное: каждый должен прожить жизнь так, чтобы не было стыдно за бесцельно прожитые годы, чтобы не мучила совесть… Я верил тому, что ты произносил дома. Мне казалось, что все, за что ты ратуешь в аудитории — это для красного словца. Так, мол, надо на работе, а то, чему ты учил меня дома, — это было настоящее, истинное. И я шел туда, куда ты меня вел, мой бог».

«Не болтай лишнего… Тише! Услышит Зойка!» — предостерегающе махал он руками, успокаивая Роберта.

«Ты мне рот не затыкай… Я знаю, что говорю».

«Человек — дитя свободы… Да, это так. Живи, как подсказывает тебе душа, но голову не теряй. В наше время потерять голову — раз плюнуть… Всякое чрезмерное увлечение приводит к гибели… Я тебе ничего не запрещаю, но смотри, чтобы ты не влип… Я сам был молодым, да и сейчас люблю легко пожить, но я приспосабливаюсь к обстоятельствам.. И, как видишь, выбился в люди, слава богу. Я перед тобой не таюсь ни в чем: весь как на ладони. Кое-кто из родителей ведет один образ жизни, а детей наталкивает на иной. Я этого, Роби, не признаю. Семья, если ты хочешь знать, пусть даже самая крохотная, вот как, скажем, наша с тобой, есть своеобразное маленькое государство со своими законами, идейными устоями. Ты меня упрекаешь, что я, как тот хамелеон: на работе один, а дома другой. Я не исключение. В конце концов, и ты такой же, только не хочешь в этом сам себе признаться. На работе я должен в силу своих прямых обязанностей пропагандировать идеи современности, что я и делаю. Домой же прихожу, дабы сбросить ярмо стесненности, свободно вздохнуть. Здесь, дома, никто никому не навязывает своих взглядов. Птичья свобода! Словом, милый мой мальчик, ты многого не понимаешь еще, не постиг жизненных сложностей. Я хочу, чтобы ты был счастлив. Я уже не помню, где вычитал: человек рожден для счастья. Но достигает его каждый по-своему… Кто как может! Я тебе советую: будь сдержанным, хитрым, дальновидным. Ищи свой путь к счастью. А я помогу. Я ведь отец!» Любя тряхнул за плечи Роберта, который задумчиво прислушивался к его словам.