Василий Сологуб - Сотвори себя

— Я сейчас включу фары, и ты посмотришь на свой наряд… Так тебе и поверят дома, что прогуливалась в лесу… — подбирал он язвительно-колкие слова.

Обиженная, униженная, свернувшись в комок, словно перепуганный звереныш, лежала она на траве.

— Ладно, не сердись. Извини меня, дундука… Исправлюсь, — прикинулся невинным теленком, уселся рядом с ней. Погладил растрепанные волосы. Он в таких случаях старался разжалобить, растрогать девичье сердце.

Отчужденно-притихшие оба молча сидели в купели электрического света до полуночи.

— Образумился? Дурь из головы улетучилась? — девушка повернула к нему голову.

Его глаза неподвижно смотрели в звездное небо. На щеках блестели слезы…

— Не надо так, Роби… Слышишь, успокойся! Ты ведь неправ. Никуда я от тебя не денусь. У нас все впереди, — нежно притронулась сухими воспаленными губами к липкому от пота лицу.

И не шевельнулся. Крепко сомкнул глаза.

Жалость, невесть откуда пришедшая, вытеснила из сердца жгучую обиду. Она умоляюще шептала:

— Роби, милый мой, единственный, дорогой, ты же знаешь, что я тебя люблю и буду любить… Но нахальничать… Зачем же? Настанет время, может, даже очень скоро, и я — до кровинки твоя. — И стала нежно покрывать его лицо поцелуями.

И он вдруг растерянно засуетился перед неожиданной девичьей покорностью. Затем рванулся к машине и выключил фары. Черное крыло ночи упало на лес.

Захар Захарович торопился к Федору — побратиму, который спас на фронте ему жизнь. Казалось, целую вечность они не виделись. Изредка друг другу писали письма, а потом умолкали на долгие годы: о чем распространяться, когда, по сути, оба неудачники… Один обгорел, а другой трижды контужен: увечье лишило его улыбки — судорога передергивала, перекашивала все лицо…

Не раз намеревался Кочубенко поведать Феде о Лускане… Однажды даже настрочил письмо. Перечитал и устыдился — все выглядело как поклеп… И тут же порвал на клочки, всю эту дребедень сжег.

Но годы-то, годы не стояли на месте. Они возносили Лусканя все выше и выше на крыльях удачи. Вениамин стал недосягаем.

В научно-исследовательском институте, где устроился после войны, никому и словом не обмолвился о тяжбе со своим «дорогим земляком». Если бы выиграл спор — другой вопрос. А вдруг проиграет — позорище…

Кочубенко горел нетерпением ускорить события. Возбужденный, напряженный до предела, теперь он ни перед кем, ни перед чем не остановится. Истина должна восторжествовать! У него даже появились единомышленники, на плечи которых можно смело опереться: Юрий Михайлович Братченко, Женя Молодан, Петр Крица и его однокурсники. Да и Федора Поликарповича возьмет в свидетели… Придет на подмогу и Родионовна. А уж если нужно будет в обком партии — и туда найдет дорогу.

Остановился перед светлым зданием общежития. Летом оно походило на громадный скворечник: беспокойно галдящие птицы оставили свое постоянное гнездовье, улетев ненадолго в теплые края. Комнаты дремлют, просторные, высокие, хоть планеры запускай. Они всегда гостеприимно, с распростертыми объятьями принимают студентов, создают им домашний уют. Повернувшись «спиной» к крутому обрыву, дом-пристанище немигающими глазами-окнами глядит вдаль, словно высматривает грядущие поколения юных.

В глубине сквера Захар Захарович заприметил седую, с гладко причесанными волосами, женщину. Она сидела на скамейке, разговаривая с птичками, порхавшими вокруг нее. Подошел поближе.

— Скажите, будьте добры, вы не имеете отношения к этому общежитию?

— Имею, да еще какое… К вашим услугам — комендант, Мария Сидоровна Турбай. Чем могу быть полезна? Вы, наверное, отец одного из моих жильцов?

— К сожалению, нет. Я приехал издалека. Решил навестить Федора Поликарповича. Мы с ним фронтовые друзья. Как-то звонил сюда к вам, сказали: должен скоро вернуться из Киева.

— Да, прикатил! Вчера поздним вечером. Преобразился человек. Теперь любо-мило посмотреть на него. Киев возвратил человеку улыбку. Слава богу, удачно прошла операция. А ведь раньше никто не брался. То ли боялись, то ли не умели. Трудно сказать.

Кочубенко обычно терпеть не мог женщин-тараторок: первому попавшемуся, встречному-поперечному исповедуются, как попу… Как заладят! Целый день могут точить лясы обо всем и ни о чем: начиная от немытой посуды и кончая сдохнувшим поросенком в девяносто девятом дворе, у хромой на правую ногу кумы Гликерии, что печет самые вкусные пирожки с присоленной калиной…

Мария Сидоровна же заинтересовала его с первого слова. Присел на скамейку левее женщины: прятал свои красно-синие рубцы на щеке. У него незыблемый закон: ранами не кичиться, не выставлять их напоказ, как медали.

— Поликарпович, наверное, отсыпается после дороги?

— Не дал ему и отдохнуть доцент Лускань. Ни свет ни заря примчался на своей машине прямо под самое крылечко. Усадил моего электрика на заднее сиденье, как министра, и укатил в неизвестном направлении.

— Тылы укрепляет…

Комендант не обратила внимания на реплику пришельца. Развивала свою мысль дальше:

— Не могу взять в толк: почему это Вениамин Вениаминович шагу не дает ступить ему без разрешения? То ли опекает, то ли задабривает? Не пойму!

— Своеобразные дружественные отношения, — Захар подзадоривал к разговору: а вдруг что-либо выудит интересное.

— Дружественные… говорите. Я точно знаю. Федя у Лусканя под башмаком. Ты человек, вижу, хотя и чужой, но меченный горем. Тебе доверяться не страшно. Перед незнакомым проще открыться, нежели перед своим. Свой разболтает. Да еще обвинит в сплетнях…

— Правильно! А я сегодня был — завтра сплыл, — насторожился Захар Захарович.

— Только прошу: все, что услышишь, должно остаться между нами. Договорились? — женщина оглянулась вокруг: не подслушивают ли их? — Лускань, когда вернулся с фронта, усыновил мальчонку. Сироту. Нарек младенца Робертом. Сам такой разгильдяй — жуть! И никто его в соответствующие рамки не поставит. Все ему с рук сходит. Да ведь он же преподаватель, а такое выкамаривает… Душу человеку, считай, искалечил, а парень-то какой славный, хоть картину с него пиши.

Словно током ударило Кочубенко:

— О каком Роберте вы говорите? И при чем здесь Лускань? Я знаю Вениамина…

— О, наконец-то вы стали самим собой… Не я раскрылась перед вами, а вы передо мной как на ладони… Не тушуйтесь. Я ведь знаю всю их подноготную со слов Федора Поликарповича. Проговорился однажды. Да и какой бы из меня был комендант, если бы я не выведала, чем живет-дышит мой подчиненный.

Кровь прилила к его вискам, и сердце, как молот, начало бухать в груди…

«И Олежку моего присвоил?» — закричала в гневе его душа.