Василий Сологуб - Сотвори себя

— Теперь судите сами, дорогой, почему Лускань держит Федора Поликарповича в черном теле. Боится, чтобы не разболтал тайну, вот и все… Нежелательно сейчас, и с вами, как я понимаю, чтобы Федя общался. Такова моя женская логика. Жаль, что не застали его дома. Но я предупрежу его. Непременно.

— Извините, я пойду, — поднялся и медленно направился по аллее к массивным металлическим воротам.

«Неужели… Неужели злопамятности нет предела? Ну, уворовал диссертацию — и черт с ней. Если не способен дать людям что-то свое, оригинальное, цапай чужое. Это участь всех графоманов. Присваивай, пока по рукам не ударят. Я в десять раз больше сделал за эти годы, чем заложено было в той диссертации.

Ну, пусть мой орден тебе совершенно случайно был передан… Чужая слава тебе не пойдет на пользу. Уверяю!

Облил грязью профессора Молодана, покойного учителя своего, чтобы не было конкурента… Ясно как божий день!

Но отнять у меня Олежку, частицу моей плоти и крови, — уголовное преступление… Написал ведь я во многие концы страны несметное количество писем — и тщетно. Таня, жена, как в воду канула… Думал-гадал, что пропали без вести. Я же и тебе, злокозненный друг, писал, чтобы хоть одно доброе дело сделал для меня раз в жизни — помог найти сына, но ты как в рот воды набрал. Но придет возмездие. Да и я тоже хорош гусь — отсиживался на Урале, тешился своим самолюбием… Вот и расплачивайся теперь за свою беспечность, за свою доброту, за свою честность».

Ноги несли его прочь из города. Вот и то место, где когда-то жили они с Таней. Теперь здесь теснились новые дома, только участок Родионовны, благоухающий цветами, да примыкающий к нему разросшийся парк остались свидетелями тех давних времен.

Захар побрел дальше, в степь. Зеленые плети хлестали по ногам. Дурманяще пахли полевые цветы. Со стороны оврага дышала вечерняя прохлада, вливаясь в измученное тело… Шел напрямик, сам не зная куда. Земля пошатнулась под ногами, и он упал лицом вниз на влажную постель травы.

Над ним стрекотали сверчки, успокаивающе шелестел ветерок, почти над ухом попискивала птичка. Но он ничего не слышал, ничего не ощущал. Лежал в забытьи…

Ночью приподнял голову и сначала не мог понять, где он находится. Перевернулся на спину, взглянул в небо, а там рассыпаны мириады звезд, крупных, ярких — рукой можно достать. Поневоле засмотрелся.

Какой-то внутренний голос нашептывал ему: «Если есть над тобой небо, безоблачное и чистое, значит, есть и земля, ласковая своими травами, на которых ты лежишь, есть цветы, есть солнце, есть люди, с которыми делить тебе и радость, и горе. Без них ты ничто, незаметная песчинка, которая летает-носится, куда ее гонит ветер… Поднимись, тверже стань на ноги, вдохни полной грудью родной степной воздух — и ощутишь не холодную растерянность, а горячую власть силы, уверенности, правоты. Все это ты нерадиво растерял, убегая отсюда, в приют тишины и уединения. Но от себя никуда не спрячешься. Тебе предстоит сделать еще многое, а главное — предстоит борьба, и борьба нелегкая, за душу сына».

Боль в сердце постепенно отступила, оно стало биться ровнее. Просветлел разум. И все-таки Захару нужно было приложить немало усилий, чтобы выискать в голове ту мобилизующую мысль…

«Так что же мне все-таки сейчас делать, с чего начать?» — задавал он себе вопрос. Решение пришло само, четкое и ясное: «Идти к сыну, как бы это трудно ни было».

…В справочном бюро ему любезно сообщили адрес Лусканя. Немедленно поймал на улице такси и через двадцать минут уже стоял перед резной дверью дома-особняка. Нажал на кнопку. С внутренней стороны, будто звал на пожар, раздался дребезжащий звон.

Завизжал засов, и с тяжелым скрипом на длину цепочки приоткрылась дверь. Выглянула глазастая девушка:

— Вы к Вениамину Вениаминовичу? Одну минуточку, я уточню… — спрятавшись, наглухо закрыла за собой дверь.

Захар Захарович даже не успел предупредить, что пришел не к Вениамину. С ним все ясно. Заранее знал: будет извиваться, выкручиваться, изворачиваться.

— Хозяин в отъезде! — выпалила Зоя раз и навсегда заученные слова.

— Да обожди ты… Затрещала, как сорока. Мне Лускань не нужен. Скажи, пожалуйста, дома ли Олег? То есть Роберт.

— Что вы. Ежедневно заявляется за полночь. Гуляет по-черному. А что ему передать?

— Захар… Кочубенко… Да что с тобой говорить…

Девушка скорчила на лице гримасу, передернула плечами и захлопнула дверь.

Вышел со двора, утопающего в цветах, на улицу. Жаль, первый заход — и неудача. Обернулся, придирчиво осмотрел дом. Окна плотно зашторены.

«Прячешься? Все равно вырву из твоих когтей родного сына. Вырву, чего бы это мне ни стоило. Сутки буду караулить, но встречу его. По-видимому, это он вез меня с вокзала на Поперечную к Родионовне… Его лицо еще тогда мне показалось очень знакомым…»

Голодный, небритый, осунувшийся (так и не пошел к цветочнице переночевать, до утра шатался по городу), мерил шагами асфальт, далеко не уходя от дома Лусканя. От усталости кружилась голова. И лишь после двенадцати ночи увидел «Москвич» кирпичного цвета.

С разгону прыгнул навстречу, остановился на проезжей части, широко распростер руки и замер неподвижным крестом. Машина пронзительно завизжала, полыхнула на Захара светом фар и задрожала всем корпусом от резкого торможения.

— Идиот! Какого хрена лезешь под колеса? Жизнь надоела тебе, что ли? — ругался Роберт. Заглушил мотор, разъяренно выскочил из машины, схватил за грудки чудака, замахнулся кулаком и… узнал дюжего дядьку в шрамах, не так давно щедро уплатившего за услуги транспорта.

— О старина! Чего же ты так неосторожно?.. Черт возьми, от перепуга у меня душа полезла в пятки… Куда тебе надо? Я оттранспортирую! Сам набиваюсь — пустые карманы, ни гроша.

— Да, да, мне на Поперечную… Туда же, помнишь? — у Захара дрожали колени, не мог втиснуться в машину.

И вдруг Кочубенко потерял дар речи. В горле пересохло — нельзя языком шевельнуть.

Роберт завел мотор и начал осторожно выруливать, поворачивать в город. Потом взревела машина и понеслась во всю прыть по центральному проспекту. Петляла улочками, выбралась на периферию. На глубоких ухабах подбросило Захара вверх, он стукнулся головой о потолок машины и будто проснулся…

— Останови! — положил руку на плечо Роберта.

— Старина, тебе дальше, за поворотом. Я же хорошо помню…

— Уже приехали… Ну вот, наконец мы и встретились. Здравствуй, Олежка! Сын мой дорогой… Я твой отец… Да, да, я твой отец. Не смотри на меня странными глазами. Я не сумасшедший. Нормальный человек. Волнуюсь я… Очень волнуюсь! Вряд ли ты меня сейчас поймешь. Теперь-то я вижу: ты — копия мама. Твоя мать — Таня, моя любимая жена. — Хотелось за одну секунду обо всем рассказать. Говорил сумбурно, сбивчиво, охрипшим, сдавленным голосом.