Василий Сологуб - Сотвори себя

Роберт включил в салоне лампочку, отъехал на обочину и удивленными глазами рассматривал своего пассажира:

— Старик, во-первых, я не Олег. Ты обознался. Во-вторых, у меня есть родной отец, которым я очень дорожу. Менять его пока не собираюсь. Ты сел не на тот поезд. Тебе в больницу надо, к невропатологу. Денег не нужно, освободи машину. Мне некогда. Я устал, пора спать. Позднее время.

Захар Захарович достал из кармана платок, вытер непрошеные слезы и уже спокойнее заговорил:

— Я тебя очень прошу: не спеши, выслушай меня внимательно, до конца. Я ушел на фронт. Ты, малютка, остался с мамой. Она погибла, а тебя, наверное, подобрали люди…

Вениамин Лускань после войны разыскал тебя, усыновил. Изменил фамилию, имя. Да и никому не признался, что ты мой сын. В твоих жилах течет моя кровь… Я клянусь тебе! Ты — копия матери. Вот у меня фотография. Посмотри!

Роберт холодно созерцал человека в красно-синих шрамах, который ни с того ни с сего набивается к нему в отцы. Начал как бы от нечего делать, снисходительно разглагольствовать.

— Не надо мне никакой фотографии, — отвел в сторону руку Захара. — Может быть, я и похож на ту женщину. В жизни всякое случается. Я о другом: отцом считается не тот, кто дал жизнь ребенку, а тот, кто вырастил, воспитал его. Детям безразлично, кто их родил, кто их уворовал, лишь бы они были счастливы. Я никогда не чувствовал, что у меня с Вениамином Вениаминовичем Лусканем разная кровь. Он меня никогда не попрекнул, что я приемный… Даже намека не было. Другого, самозваного отца, я не хочу. Он мне просто не нужен.

— Ты — моя плоть и кровь… Я не виноват, что в войну потерял тебя. Я тебя искал, искал годами и не знал, что мой бывший друг, а ныне ярый враг, тайно присвоил тебя, как простую вещь. Даже имя твое изменил, фамилию тоже… Может, не знал, что ты мой сын? Неправда! Я написал Лусканю много писем, в которых просил его помочь мне разыскать тебя, сынок. Но он, подлый, отмалчивался. Ни одним словом не отозвался. Преступник никогда не считает себя преступником.

Роберт неохотно заговорил:

— Это все похоже на сон… Писал, разыскивал… Вранье! Ты же мог сюда раньше приехать, если я так дорог тебе. Почему не появился тогда, когда я еще был ребенком? Что, где-то очень далеко жил, откуда и поезда не ходят, и самолеты не летают? Или, может, ты в тюрьме сидел, вижу, весь клейменый? А теперь взрослого сына захотел, ишь ты, ведь вскоре старость нагрянет, кто же будет ухаживать за тобой? Правильно?

— Ты прав, тысячу раз прав, Олежек: я мог бы намного раньше приехать сюда… Но был ослеплен собственной злостью…

Как ни трудно было Захару рассказывать сыну о себе и Лускане, как ни трудно было раскрывать ему глаза на его приемного отца, он, в муках ища каждое слово, все же взял на себя смелость поведать ему эту жестокую правду, потому что знал, отложи он этот разговор — будет поздно, окончательно потеряет сына, найдя его.

— А время шло и шло. Оно работало против меня. Сын, Олежка, дорогой, я не вымаливаю у тебя пощады — виноват! Только случай привел меня к тебе. Я прилетел заступиться за ошельмованного профессора Молодана — и так неожиданно открыл тебя, дитя мое пропавшее…

На лице Роберта мелькнула тень обеспокоенности, какого-то сомнения…

— Просто дикость… В голове не укладывается, что я запутан в этих перипетиях… Что я могу сказать? Вы с болью в голосе говорили… И я не собираюсь врать. Чужой вы мне. Не назову я вас отцом ни при каких обстоятельствах. Вас нет в моей душе. В моем естестве навечно поселился Вениамин Вениаминович Лускань. И какие бы жуткие истории о нем вы ни преподносили — его уже не отнять у меня. Он живет во мне, а я в нем. Мы с ним одно целое. Нас не разъединить, не разорвать… Прощайте. Мне пора домой.

Кочубенко пристально, извинительно посмотрел на Олега-Роберта, тихо открыл дверку, молча вышел из машины и остановился, как тень, в стороне.

Заворчал мотор, бросая на Захара вонючую гарь, и машина исчезла в желтой мгле ночи.

Замысел Майи был прост: явиться на аудиенцию к Вениамину Вениаминовичу и выложить все начистоту о случившемся… Отец должен отвечать за сына-гуляку.

Решила идти прямо к нему домой. Настороженно зашла во двор, засаженный цветами. Недавно политые водой, они щедро источали в вечернем воздухе пьянящие запахи. Присела у клумбы. Так захотелось ей, как, бывало, в детстве, уткнуться в росное соцветие и надолго замереть… Но воздержалась. Померещилось, будто за ней кто-то наблюдает.

Да, то был Вениамин Вениаминович. Изможденный вид, заросший как дикарь. Он высунулся из окна, молча помахал рукой, дескать, извините меня, я сейчас себя приведу в порядок и выйду. Она кивнула головой в знак согласия.

Лускань решил сегодня тряхнуть стариной… Какого черта он себя заживо кладет в могилу? Если такие красивые девицы приходят к нему, значит, он еще не пропащий человек.

Через час вышел к Майе обновленный, в ослепительно белой рубашке, наглаженном, стального цвета костюме. Помолодевший, элегантный, будто над ним и не висел дамоклов меч…

— Прошу прощения! Задержался, — бесцеремонно, небрежно взял ручку Майи и поцеловал.

Девушка засмущалась, залилась румянцем, испуганно выдернула руку.

— А вы, милая, не стыдитесь. Среди этих цветов вы самый прекрасный цветок. Это я вам говорю! — сорвал три пылающие, полураспустившиеся розы и протянул Майе. — Я очень рад, что вы пожаловали ко мне в гости. Я, кстати сказать, скучал. Прошу, прошу. — Поднялись на второй этаж, в гостиную.

— Зоя, Зо-о-я! — он несколько раз хлопнул в ладоши, как властный хан…

— Да, Вениамин Вениаминович, — заглянула в полуоткрытую дверь миловидная домработница.

— У нас прекрасная гостья. Видишь? Я тебя прошу, накрой соответственно стол. Поняла? — Лускань красовался, пыжился перед Майей.

— Хорошо!

— Вениамин Вениаминович, не утруждайте себя. Я к вам на одну минуточку забежала…

— Майечка… Так вас, кажется, зовут? Я не ошибся? Вот видите, какая память. Разрешите уж парадом командовать мне!

— Не возражаю!

— Сначала мы поразвлечемся металлическими мартышками. Прошу вас, милая, вот сюда, — показал он на комнату Роберта. Усадил Майю на мягкий голубой диван.

Гостья оглянулась вокруг и увидела: повсюду на спинках стульев были разбросаны костюмы, рубашки, галстуки.

— Это комната Роберта?

— Да… Бездельника и повесы…

Заикнулась продолжить о нем разговор, но передумала. Некстати.

— Покажу вам, красавица, чудо двадцатого века — часы. Привез с фронта в качестве трофея.

Лускань включил в электросеть механизм.

Часы надменно, дерзко отсчитывали секунды, минуты. Нет, не отсчитывали, а, казалось, одаряли временем. Своей разрисованной внешностью самоуверенно дразнили: «Скажите спасибо, люди, что я есть на этом свете, а иначе, что бы вы делали без меня, как бы вы определяли время своего жалкого существования?»