Василий Сологуб - Сотвори себя

Время от времени бежал на кухню, открывал холодильник, хватал бутылку и прямо из горлышка пил коньяк, водку или пиво, что попадалось под руку… Утолял жгучую жажду.

Все раздражало, мозолило глаза. Бродил по комнатам, выискивал, на чем бы сорвать свою злость… Сильно задел плечом мудрый немецкий механизм, но вспомнил, что он включен в электросеть… Замыкание — и его может ударить током. Отскочил к противоположной стене: «Береженого и бог бережет…» Нет, его не так-то легко взять костлявой смерти… Он еще не раз даст ей в зубы.

Взгляд скользнул по ковру. Много на нем натыкано различных безделушек, и среди них — новенькое охотничье ружьишко. Подарок. Ни разу из него так и не выстрелил. Висит заряженное, хотя и не положено. На всякий пожарный случай — от бандитов, воров… Двустволочка — блеск! Жадно схватил ее, переломил надвое: виднеются два заряда. Вынул их, рассматривая, перебрасывая из руки в руку.

Плотно зашторил окна, включил свет — на улице уже вечерело. А Лускань все не мог найти себе места. Снова взял ружье, загнал на место патроны, взвел курок и прижал холодный приклад к потному плечу. Увидел над мушкой кривляку-мартышку. И сам того не заметил, как палец спустил курок — шарахнул выстрел… Часы — многолетняя неизменная забава Лусканя — разлетелись вдребезги…

Вырвался из удушливой гари в коридор, закрыл за собой дверь. Там, в комнате, остались все его терзания. Прижал к себе двустволку — в эти минуты она стала роднее родных… Доверчиво смотрела на него черными круглыми глазничками дул… Ведь остался еще один заряд. Поглаживал ее как живое существо. Бросил на нее взгляд сверху вниз: курок почти на уровне голени. Его можно нажать пальцем ноги… И баста! Долго не решался. Жаль прощаться с жизнью…

Только среди ночи, когда город уже спал, раздался второй и последний выстрел…

Почти весь медицинский институт высыпал на перрон встречать берлинского гостя, Карла Шерринга. Бурлила, шумела толпа.

Женя нетерпеливо поглядывала на миниатюрные часики, прижимая к груди целый сноп цветов. Ей верилось и не верилось, что этому немцу суждено было вырвать из плена дедушку. Карл Шерринг — человек, на руках которого умер профессор. Живой свидетель последних, мученических минут жизни Молодана. Руки Карла касались дедушкиных рук. Глаза Карла навсегда запечатлели его черты…

Впереди всех стояли Братченко, Крица, Кочубенко, внучка ученого, оба Ковшова, сын и отец, Родионовна, Тополенко…

Юрий Михайлович посоветовал старшему Ковшову первым поздороваться с Шеррингом. Как-никак, старые знакомые, вместе делили горький хлеб…

— Интересно, узнаю ли я Карла? Ведь столько лет прошло с тех пор…

— А он тебя, отец? Вряд ли…

Виталий топтался за спиной у отца. На побледневшем лице — печать возбуждения и растерянности. В глазах отражались осаждавшие его мысли: ведь он — занесенное бурей семя с того германского края, откуда приезжает Шерринг… Но только семя, проросшее здесь, в этой русской земле… Здесь его настоящий отец, здесь его институт, друзья, любимая. Другого края он сызмала не знает и знать не хочет. Он любит Черное море, Крым, горы…

Люда все время опекала своего «рыжика», пытаясь отвлечь его от навязчивых размышлений. И сейчас прижималась щекой к его плечу, ласково улыбалась, заглядывала Виталию в глаза, словно убеждала: «Ты не волнуйся, я ведь с тобой».

Поезд как-то уж очень медленно подползал к перрону, устало пыхтел и наконец остановился. Из вагонов повалил народ, растекаясь в разные стороны. Из седьмого не торопясь последним вышел высокий худощавый мужчина лет семидесяти. В легком дорожном плаще, в синем берете. На переносице большие дымчатые очки. Остановился. Осмотрелся. По всей вероятности, хотел сориентироваться, где же тот, кто его должен был встречать.

— Он! Он! — невольно вскрикнул старый Ковшов и быстро устремился навстречу Карлу.

Шерринг снял очки, словно они ему мешали в этот момент, положил их в карман. Улыбнулся глазами, понимающе закивал, увидев старичка, бежавшего ему навстречу.

— Сколько лет, сколько зим! Здравствуй, Карл! А ты, брат, мало изменился. Такой же подтянутый, в спортивной форме. Я — Ковшов! Ковшов! Узнаешь? — протянул руки вперед.

Немецкий гость не торопясь поставил на асфальт свой чемоданчик и застыл: какое-то мгновенье изучал знакомое и незнакомое лицо, а потом будто опомнился:

— О, майн гот! Ков… Ковшов? Дворник Гаусгофера… Учитель… Откуда ты взялся? Как же, как же не узнать тебя, геноссэ…

И они, уже ничего не говоря друг другу, порывисто обнялись.

— Не сон ли это, друг Карл? Скажи мне, геноссэ. Гора с горой не сходится, а люди, видишь… — Перед Шеррингом стоял низенький, поджарый Ковшов. — Русский язык знаешь?

— Еще бы! Вы научили… И проучили… Гитлер нас, простаков, одурачил, погнал на бойню… Слава богу, точнее, слава России, обошлось… Мы теперь братья, геноссэ!

— Я искренне рад нашей встрече!

— О, майн гот! Мне также очень приятно видеть тебя здоровым. Честно! Я часто вспоминал тебя. Очень часто. Ты, по сути дела, вдохновил меня своей стойкостью. Иначе у меня не хватило бы сил выкрасть профессора Молодана…

Из-за спины гостя выглянула Женя.

— Наша земля дарит вам самые красивые цветы! — сказала она, имея в виду что-то свое. А потом добавила: — Низкий поклон вам за дедушку.

— О, майн гот! Такие великолепные… Данке. Данке!

— Но, друг Карл, я хочу познакомить тебя с моим сыном. Прошу, внимательно присмотрись к нему. Кого он тебе напоминает? — Ковшов взял Виталия за плечи, прижал к себе, шепнув на ухо: «Не вешай нос!»

Карл сосредоточенно всматривался в рыжеволосого юношу.

— Нет, не узнаю. Одно вижу: он на тебя, Ковшов, непохож.

Виталий краснел, робел, смущался перед Шеррингом, низко опустив голову.

— Ты, Карл, помнишь сынишку Гаусгофера? С ним ты часто играл, носил его на руках…

— О-о-о-о! Майн гот… Майн гот! — Берлинец был шокирован этой неожиданной встречей. Обескураженно рассматривал Виталия: — Значит, и ты наш?.. Наш! Молодец! Здорово! Здорово! — похлопал парня по плечу. Затем, обнявшись втроем, не обращая ни на кого внимания, они крепко расцеловались.

Карл извинился перед присутствующими за минутную слабость, вытер носовым платком влажные глаза и вынул из кармана три распечатанных потертых конверта:

— Теперь прошу познакомить меня с нарушителем моего покоя, Крицей, — добродушно улыбнулся, прощупывая глазами толпу.

— Вот он, неугомонный… Подойди, Петя, ближе! — Ковшов-старший махнул рукой.

— Последнее время я сильно болел. Дает себя знать контузия. Откровенно говоря, боялся пускаться в далекий путь. Но твое упорство, геноссэ, позвало меня в дорогу. — Шерринг крепко пожал Петру руку.