Василий Сологуб - Сотвори себя

— Перестань фантазировать! Ешь.

— Я тоже пойду учиться на ветврача. А для тебя выпишу журнал, где выкройки… Глаза разбегаются: платья, жакеты, блузы… Станешь заправской модницей!

— Выкинь блажь из головы! Твой рай не по мне. В твоем раю одно хозяйство… А мне грезится пекло, в котором царствует проклятая любовь. Большая любовь — это каторга, это мука, это огонь, на котором ты себя испепеляешь. А ведь есть на свете и такие, кому не дано познать чертова зелья… Они выходят замуж без любви, без любви рожают детей, без любви умирают. Я же принадлежу к тем редкостным сумасбродкам, что до конца жизни не смогут насытиться колдовским напитком… Жгура, ты должен знать об этом!

— Что ты мелешь языком? Ты с ума сошла, Лидка? Начиталась всяких романов… А ты, семиразумная, считаешь, что у меня душа тряпичная? Разве я бесчувственный пень? Когда я тебя брал в жены — ты звездой сияла мне… Сколько по мне вздыхало девчат, я от всех отвернулся, тебя единственную допустил в свое сердце… Единственную! Потому что страстно любил. Любил тебя больше всех на свете! Я, грешный и праведный, не таясь доверился тебе, другу, любимой, милосердной сестре. Ты ослепила меня, ну, ну, как летом солнце в зените, когда на него смотришь в упор. Я был уверен, что моя безумная любовь перевесит твое чувство к Левку… Не сломил я тебя. Ты душой всегда принадлежала Даруге. А когда тот вернулся домой из Германии, ты совсем потеряла голову. Жаль, не можешь взглянуть на себя со стороны… Советую: не наделай глупостей. Не время. У нас есть доченька, над ее судьбой надо обоим задуматься. Ты еще должна себя проверить: способна ли ты разорвать нашу семью и в состоянии ли будешь потом слепить новую, как ласточка на отвесной стенке? И еще взвесь, захочет ли тебя взять Левко, которому ты, считай, жестоко изменила… Подумай, хорошенько подумай. Конечно, насильно копать колодец — воды не пить. — Григорий поднялся из-за стола, рукавом вытер вспотевший лоб и стал посреди хаты с протянутой шапкой в руке, будто просил милостыню…

Лида, присмирев, широко раскрытыми глазами смотрела на мужа. Впервые он предстал перед ней таким рассудительным и мудрым. Не кричал, не срывался, не грубил, уравновешенно и спокойно нанизывал мысли на крепкую нить логики. «Не наделай глупостей, не время, ты должна еще проверить себя…» Такого благородства она в нем никогда не замечала раньше. Что с ним происходит? Не кроется ли тут замаскированная лисья хитрость, приправленная слащавыми нравоучениями?

— Увещеваешь, отговариваешь?

— А-а-а, делай как знаешь… Что судьбой назначено, того не миновать, — Жгура опечаленно вздохнул и весь как-то сник… Стал натягивать на голову шапку, да с таким усердием, что она аж затрещала. Пошел вразвалку к порогу, плечом шибанул дверь, и она со скрежетом соскочила с защелки и угодливо распахнулась настежь.

Не попрощавшись с Лидой, не поцеловав даже Олю, возвращавшуюся с прогулки, сбежал с веранды к санкам, вмиг набросил на себя веревку-шлею. Тяжело напрягаясь, двинулся с места, а гуси настороженно гоготали, подхлестывая хозяина.

Не успела Лида убрать со стола, помыть посуду, как во дворе послышался зычный голос Устьи-горы. Женщина в шутку сама себе дала это прозвище, и оно пристало к ней, как репей к одежде.

Высокая, дородная, толстая и всегда краснощекая. Ее доброты хватало на всю Крутояровку: тому огород прополет, тому детей понянчит, тому хату побелит. И никогда ни у кого не брала платы.

Все ее любили за дармовщину и втайне считали ее… полоумной… Была она со всеми откровенна, что на уме, то и на языке. Не хитрила, ни от кого не таилась. Жила открыто. Было в ее характере что-то чистое, ребячье… За горой бабой никто никогда не ухаживал: все мужики боялись к ней подступиться. Ведь еще в школе она, бывало, десятерых юнцов сложит в одну кучу, надает тумаков и плакать не даст…

Эти же мальчишки, среди которых она вырастала, научили ее курить. И от рюмки не отказывалась, перепивала всех мужиков в чайной. А затем разносила в стельку пьяных по домам… На следующий день все село издевалось над мужичками-слабачками…

Устинья сама себя нежданно-негаданно посватала за Покотька, человечка-ноготка, главного бухгалтера колхоза. Сама себя выдала замуж, а чтобы завистливые людишки не сглазили, никого не позвала на пиршество — вдвоем с женихом праздновали целую неделю…

— Давненько, давненько я не была у тебя в гостях, Лидочек-цветочек.

— Чуждаешься меня, Устинья.

— Ты же так закулачилась, что и в люди перестала выходить…

— Присаживайся, пожалуйста. — Лида смахнула тряпкой крошки с табуретки, застелила чистым полотенцем голубой квадрат доски.

— Слыхала, слыхала, что за Левком сохнешь до сих пор…

— То мое господнее наказание, — Лида облокотилась на сундук и склонила голову.

— Да, еле живой Даруга вырвался из Освенцима. Худорба! Одни ребра торчат, да и те покалечены. Начали было понемногу срастаться. Вышел вместе со всеми землянки от снежного заноса освобождать… Надорвался. Теперь лежит пластом. Тетка Крига выхаживает, козьим молоком отпаивает…

— Господи! Ну, почему же он не бережет себя? Умирать будет, а не скажет, что у него болит…

— Поправится. Кость у него крепкая, мясом обрастет…

— Устиньюшка, спасибо тебе, что принесла хоть крохотную весточку о нем. Живу, как видишь, с Григорием, а душой — с Левком. Казню, терзаю себя: опомнись, ведь у тебя дитя, муж… Я хотела было сама к тебе заглянуть, излить свою тоску. Как здорово, что ты так вовремя пришла. В одиночестве я рехнусь… Матери боюсь и заикнуться о чем-либо… Как только намекну о своей печали, она меня проклянет. Наверное, судьба такая — всю жизнь промаюсь с чужим мне Григорием. Расспросить бы у людей, как это они живут не любя… Откуда у них берется терпение? Ведь надо быть камнем, чтобы каждый день, до скончания, угождать нелюбу…

— Лидочек-цветочек, взаимоуважение выше любви. Любовь не вечна. Словно яблоня, отцветет и засохнет. Я любви вовсе не признаю. Семья держится только на уважении, доверии, честности.

Казалось, Лида очутилась на безлюдном перекрестке, не зная, что делать, куда податься. Опрометчиво примеряла на себя, как новые платья в магазине, чужие судьбы, непохожие друг на друга: авось что-нибудь почерпнет поучительного, толкового… Но — увы!

Крихта с Харитей живут просто, бесхитростно, живут любовью, дышат ею. А для Устиньи и Покотька взаимное уважение превыше всего.

К какому же берегу ей, Лиде, приставать? Ведь у нее нет к Жгуре ни любви, ни тени уважения. И чем дольше они живут под одной крышей, тем неумолимее обычное отчуждение перерастает в отвращение…

Как же быть? Ожесточиться и замкнуться? Не носиться же со своей любовью, словно курица с яйцом… Как ненавидела и презирала она себя…