Василий Сологуб - Сотвори себя

Да, нужно коленопреклонно попросить матушку, чтобы она передала свой многотрудный опыт супружеской жизни непослушной дочери, выскочившей замуж вопреки родительскому благословению.

И вот однажды они просидели всю ночь напролет, не сомкнув ни на минуту глаз, и мать, как бы исповедуясь перед взрослой дочерью, поведала ей о своей судьбе.

…Отец Марьяны, Яков Цаберябой, был бедняком из бедняков, но упорно не признавал этого. Вислоухий, плотный, похожий на дородный гриб, с большим кругом лысины — днем, как говорим, в ней отражалось солнце, а ночью — луна. Безбровый: выдергал по волосинке, когда был чем-то разгневан. Молчаливый, понурый, он изредка едко подшучивал над собой:

— Мы нищенством богаты! Я, Настасья да шесть алчущих ртов… Скоро нам и уши обгрызут: Игнатий, Ефим, Матрена, Прасковья, Иван, Марьяна… Кыш на спорыш, голопузая армия! — покрикивал он на детвору.

Мать Марьяны, Настасья, худая, тощая, будто свита из одних сухожилий. Выразительные глаза всегда светились кротким смирением.

Яков безбожно ревновал жену. Поздоровается ли она с соседом нежнее, чем обычно, или сама себе загадочно улыбнется — так и знай: будет ссора, будет буча…

В Крутояровке все, от мала до велика, знали шутливое изречение Настасьи: «Иди не иди к куму в гости — все равно идол поколотит…»

Среди своих голодранцев Яков больше всех любил Марьянку: ласточкой щебетала, порхала возле него. Бог наделил ее талантом ясновидения. Стоит ему, главе семьи, полновластному хозяину двора, чего-то вкусненького пожелать, как дочка уже и догадалась: «Батя, я попрошу мамку, чтобы она вам наварила украинского борща с курятиной и забелила сметаной…» Или: «У вас поясница болит? Давайте я ее натру керосином и солью…»

Яков сам лично отвез свою семнадцатилетнюю любимицу в Карловку на заработки, вручил добрым людям, приказал дочке быть умницей, послушной, уважительной, почтительной, не отлынивать от работы, долго не задерживаться, а возвращаться домой.

Ровно через год, на покрова, Марьяна вернулась на отцовский двор, да еще и не одна, а с крохотным ребеночком в подоле…

— Байстрюка принесла?! — взбеленился, чуть ли не задохнулся от злости отец. Он заорал с такой силой — на конце села услышали его вопль.

— Батя, родной, дорогой! Убей меня, затопчи в землю, только не называй моего сынишку байстрюком… Он в любви рожден, а значит, законнорожденный…

— Законнорожденный? Да я тебе, распутная, язык вырву за такую ложь! Тогда скажи, где твой муж, отец этого вылупка, если он благословенный богом?

— Истинный бог в моей душе — любовь! Сын мой от любви: я клянусь тебе, батя!

— Так ты еще и богохульницей стала? Убирайся, уличная, туда, откуда приплелась! Чтобы и духу твоего не было в моей хате!

На ночь Марьяна с малышом заперлась на крючок в каморке, чтобы не ворвался разъяренный отец. Мать украдкой принесла туда постель, еду. Успокаивала измученную:

— Дитя — это радость, а не горе…

Яков потупившись сидел на холодном камне у колодца, немел в черном отчаянье. Дожил! Стыдно перед людьми! Любимица ославила семью. Еще один рот добавился…

Вскоре брякнули в сенцах ведра. Настасья с порога нырнула в густую темень осенней ночи и направилась к колодцу. Она и не заметила Якова: не успела и вскрикнуть, как он вихрем налетел на нее, повалил на землю и поволок ее за собой по комковатой пахоте, выбоинам, рытвинам. Жена лязгала зубами, голова билась о кочки. А он очумело хохотал:

— Получай, недотепа, за то, что учила дочку любви, а не уму-разуму.

Словно дикий конь, мчался наобум, пока не наткнулся на колючую стену терна. В лоб, в щеки, в нос впились жалящие иголки.

И в этот миг Яков как бы очнулся: «Боже праведный, что же я натворил, идиот?» Схватился за голову, упал перед Настасьей и по-мужски страшно зарыдал. Затем подхватил ее, полуживую, на руки, принес к колодцу. Умыл, напоил свежей водой и до утра стоял перед ней на коленях, вымаливая прощение…

Отупевшая Настасья молчала. Она не плакала, не роптала на судьбу, как это бывало раньше, не насылала «на голову дурисвета сто чертей». Своим упорным молчанием казнила Якова. За ночь он осунулся, почернел.

— Ты Марьянке прости ее грехи молодости, а я твои, старый дурак, — промолвила наконец.

— Спасибо, Настенька, за великодушие, — прошелестел губами.

Никому ничего не говоря, Яков побрел к Галайке, которая вчера похоронила младенца.

— Варвара, дай молока… Того, что в груди. Марьянка принесла из Карловки внука, а груди пустые. Изнервничалась…

— Пожалуйста. Сколько угодно! — просияла женщина.

— Выкорми моего внука, Варя. Век молиться за тебя буду! — низко поклонился ей в пояс.

Марьяна не узнавала отца. Будто переродился: трижды на день приводил Галайку, боясь, чтобы не отощал его внук-первенец.

— Марьянка, пусть Володя у меня поживет. Я и поздно вечером побаловала бы его грудью… Не набегаюсь к тебе, — как-то заикнулась Галайка.

— Тетя Варя, разве я могу вам отказать? На дитя вы имеете такое же право, как и я.

— Благодарю, Марьянушка. Твоим счастьем и я счастлива. У меня уже детей не будет… Пятерых родила, и все младенцами поумерли. Ангелами в небе летают…

Так и носили по очереди одна к другой мальчонку, пока не засмотрелся на Марьянку Вовченко.

Вольнолюбивый степняк давно уже присматривал себе невесту. На сто верст обшарил округу, но ни одна девушка не задела за живое.

И на тебе — на ярмарке встретил… Полдня ходил за Марьяной и тайком измерял ее взглядом с ног до головы, а потом отважился подойти.

— Чья ты? — жаром дохнул в лицо.

Марьяна испуганно отскочила в сторону, сверкнула на него возмущенными глазами и, овладев собой, весело засмеялась:

— Сама своя! — и побежала, стыдливо склонив голову.

— Я и под землей тебя найду! — догнал ее Кирилл и взял за руку.

— Отцепись! — дерзко ответила она и нырнула в ярмарочную толчею.

Вскоре Вовченко прислал сватов к Марьяне.

— Так ты, Кирилл, и с сынишкой меня будешь сватать? — строго спросила она, стоя с ним в сенцах, пока сватьи в хате расшаркивались перед родителями.

— Знаю. Все знаю, Марьянка! Хотя бы и трое было, забрал бы тебя с ними вместе.

— Смотри, Кирилл, трудно быть отчимом…

— Раз ты мне люба, то и сын твой родным станет.

Запивали магарыч. Марьяна цвела от радости, а мать украдкой всплакнула, поглаживая дочкины плечи. Отец нашел удобный случай и прошептал ей на ухо: «Я ведь говорил, что все образуется, уладится, так оно и получилось: свет не без добрых людей».

А Галайка, шальная от счастья, целуя ребенка, молитвенно приговаривала:

— Отдадим твою маму замуж, а ты станешь моим… Отдадим твою маму замуж, а ты станешь моим.

Так и напророчествовала.