Василий Сологуб - Сотвори себя

Лида зажмурилась и на какое-то мгновение отключилась от всего мира. Но превозмогла себя, сбросила оцепенение и снова взглянула в оттаявший пятачок. И, о боже, глаза в глаза встретилась с Левком. Опершись руками на подоконник, он пристально всматривался в того, кто был за окном. И сразу же узнал синие неповторимые глаза, ведь таких ни у кого не встречал.

— Ли-да-а-а! — И в чем стоял — расхристанный, в одной рубахе, шерстяных носках — выскочил на заснеженный двор. Но, увы, под окнами никого уже не было. Бросился за ворота, напрямик, через глубокие заносы, чтобы перехватить, догнать ее… Показалось ему — Лида… Да, он не ошибся!

Еле догнал. Схватил за плечи, потом за руки, а она одичало вырвалась и помчалась вон, как от злодея…

— Лидок! Это я, Левко. Остановись!.. На одну минутку! — бежал рядом.

— Не прикасайся ко мне… Не прикасайся! Я мерзкая! Я изменила… Негодница!

Лида не помнила, куда пропал Левко, не сознавала, как ворвалась в свою хату.

— Гриша, за мной гнался Даруга… Спаси меня, прошу тебя… Спаси! — Закрыв ладонями лицо, она безумно металась по комнате.

— Успокойся. Успокойся, родная. — Григорий торопливо стянул с ее ног сапожки, снял верхнюю одежду.

— Даруга в окна заглядывает. Посмотри! Посмотри, Гриша… Занавесь плотно окна. Чего ему надо от меня?

— Галлюцинации… Какой там Левко? — Взял жену на руки, прямо в платье отнес на кровать, бережно уложил, прикрыл сверху одеялом, как ребенка. — Нервы… Заболела ты, Лидусенька…

— Убей меня, Гриша… Убей меня! Я люблю Левка и без него жить не могу, — приглушенно бормотала она. Долго повторяла, как молитву, одни и те же слова, пока не выбилась из сил, пока не уснула.

Жгура, понурив голову, сидел на толстоногом табурете — своем высоком семейном троне. На нем всегда чувствовал себя надежно, уверенно. А в эту проклятую ночь взбалмошная Лидка все пошатнула…

Не спалось. Нервничал. Надел внакидку ворсисто-теплую шинель, напялил на взлохмаченную голову изношенную шапку и вышел на улицу.

Долго стоял в темноте, как загнанный волк. Голова раскалывалась от боли, чумела, будто от угара. Его мысли были об одном и том же: «Белокурая ведьма идет напролом… С кем посоветоваться, кому излить душу?»

Безразличный взгляд блуждал по желтеньким пятнышкам-огонькам, еле заметно сочившимся из окон землянок, разбросанных в долине. Там где-то и материнская лампадка сонно мигает перед святыми образами… Придирчиво ощупывал взором ночную даль и не мог найти, отличить среди многих светлячков заветный лучик… Неудержимо потянуло к матери, под ее крыло… И двинулся с места.

Евгения Жгуриха, а по прозвищу Шапочница, жила тоже, как и большинство крутояровцев, в землянке. Старая женщина зарабатывала себе на прожитье двумя, сказать бы, промыслами: читала псалтырь над усопшими и шила шапки.

От природы гундосая, она бормотала что-то невнятное. Звали ее больше для приличия. Усердно, терпеливо стоит, шевелит губами, крестится всю ночь, не присядет даже передохнуть. От перенапряжения у нее часто болели ноги. Но основным своим ремеслом считала шапки. Шила их исключительно для мужчин. По ее убеждению, баба в шапке — это оборотень.

Кроила Жгуриха высокие смушковые казацкие папахи — кубанки с красным верхом, перекрещенным золотой тесемкой, обыкновенные кроличьи ушанки. До войны отбою не было — в очередь становились заказчики. Слыла знаменитой шапочницей.

Через ее «святые руки» проходили деды, отцы, сыновья, внуки. Евгения безошибочно знала размер каждой головы: «Кто на сколько сантиметров умнее». Казалось, Жгуриха вечна и бессмертна: вся Крутояровка с давних пор и до сегодня обшивалась искусной мастерицей.

И вот досадная диковина: только ее муж Авксентий Жгура ежегодно ходил в старой, заплатанной шапчонке-ушанке. Люди хихикали, подтрунивали над ним, а он, хитро прищурив глаза, покрутит, повертит головой, словно ему воротник жмет, и уклончиво скажет:

— Не заработал я на новую у Евгеньюшки…

«Мой муж большой грешник, а я шью только для праведников», — немногим доверяла свою тайну Жгуриха.

Как-то Авксентий напился до чертиков и хотел «повыкручивать золотые руки Евгении», чтобы ни ему, ни людям… А она, говорят, что-то такое шепнула ему на ухо — вмиг отрезвел…

Так ни одной шапки, сшитой Евгеньюшкой, и не сносил Авксентий. А когда взбесившиеся лошади понесли его и убили, в шапке-ободранке и похоронила…

«Он был… безбожником… Отрубил себе на правой руке два пальца, чтобы не пойти в войско Буденного…»

Эти слова запечатлелись в памяти восьмилетнего Гриши, который вроде бы беззаботно стоял, шмыгал носом возле гроба отца.

Зато уж Евгения всю «шапочную любовь» перенесла на сына. Сначала сшила подростку остроконечную буденовку с огромной красной звездой. Мальчишки с завистью примеряли ее на свои головы, просили поносить хоть полчасика, снимали с нее фасон.

В шестнадцать лет Гриша получил от матери дорогой подарок — смушковую кубанку с красным верхом. Носил ее набекрень. Она щеголевато держалась на одном правом ухе.

Вернувшись из эвакуации, Григорий застал поседевшую мать в сырой землянке. Здороваясь, протянул к ней щербатую правую руку, точь-в-точь похожую на отцовскую… Мать отпрянула, как от мертвеца.

— Свят-свят, — открещивалась от него, как от нечистой силы.

— Мамаша, это я, ваш сын, Гриша! Что, не узнаете родную кровь?

— Авксентий… Ты пришел по новую шапку? Тебе в дырявой холодно? Теперь уж я тебе сошью самую теплую, самую красивую…

— Мама, не шутите так зло… Я соскучился, а вы…

— Тебя, Авксентий, не бог, а дьявол прислал ко мне. — Жгуриха шепелявила и не переставала креститься, испытывая сыновнее терпение.

— Не пугайтесь, это моя рука. Моя! Соломорезку ремонтировал… и отхватило.

— Так это ты, Григорий? Слава богу, привидение исчезло…

— Ну да, я, матушка. Здравствуйте! Сколько лет в разлуке…

— Угу… Значит, ты соломорезкой искалечился, а твой отец вроде бы тоже…

— Не упрекайте. Разве я виноват… Так на роду написано…

— На то господня воля, — шагнула в угол землянки, весь облепленный иконами.

Целый месяц у матери не просыхали глаза от слез. Ни с кем не поделилась своей радостью: Гриша вернулся домой, жив-здоров. Похоже было на то, что похоронила в душе единственного сына. Не согрел, не утешил. Евгению глодала мысль, почему так жестока к ней судьба — муж стал саморубом, и сын последовал примеру отца…

И даже когда женился Григорий, не соблаговолила подарить ему на свадьбу шапку-обновку. Сердце настаивало: надо, а разум наотрез отказался, руки роняли иголку…

И Григорий с болью и горечью понял, что мать обо всем догадалась, ее не проведешь. Отдалился, охладел, стал чуждаться ее и только изредка навещал.