Василий Сологуб - Сотвори себя

Лида почти ежедневно пилила мужа:

— Как тебе не стыдно! Себе вон какой дом отгрохал, а родную мать гноишь в землянке…

— Я ей не раз предлагал, чтобы перебиралась к нам. Не хочет. Говорит, на своей леваде и умирать буду…

— Построй и ей хатенку.

— Сейчас денег нет.

— Сыновней совести у тебя, Жгура, нет!

— Знаешь, Лида, чужие дела — темный лес. Мать у меня — штучка… Когда отец случайно покалечился, она его подозревала в саморубстве… Представляешь? Насылала на него какие-то заклинания, чтобы он умер. Ты только вдумайся: жена молится богу, чтобы скорее сдох ее муж… И отец трагически погиб.

— Значит, бог внял коленопреклоненным мольбам жены?

— Лидка, не мели глупостей!

— И все же она твоя мама. Я прошу тебя: помоги ей.

— Смотри, святая заступница нашлась. Заработай денег и построй свекрухе дом!

— Заработаю в школе! И до копейки отдам на хату той женщине, которая родила тебя, скупердяй.

— Ха-ха-ха! Ты, оказывается, золотая невестка. Печешься о благополучии свекрови больше, чем о своей родной матери.

Но иногда ему, как в детстве, хотелось подставить уже подсвеченную на висках сединой голову под материнскую ласковую руку… Ничто так не снимает душевной боли, как прикосновение ее магической десницы.

Остановился перед приземистой землянкой, заваленной сугробами. Сквозь крохотное окошко скупо струился свет материнской лампадки. Эти тусклые лучики проникали в его сердце, согревали, успокаивали. Верилось, пока теплится, мерцает этот огонек, и ему, Григорию, будет легче жить на белом свете.

Тихо приоткрыл дверь, на цыпочках переступил плоский порожек, привыкая к полутьме. Осмотрелся. Мать стояла на коленях перед образами и, как всегда, широко-крестилась, низко до земли кланялась: ревностно молилась богу.

— Добрый вечер, мамаша!

Старуха, кряхтя, с трудом поднялась на ноги, выпрямилась. Не торопясь повернулась лицом к порогу:

— Здоров, чернобров! Брови колесом, а сопли под носом…

— От одной крайности к другой?

— Слыхала, слыхала. Людей спасаешь, а о матери забыл…

Виновато стоял посреди землянки, будто приклеенный к полу подошвами.

— Вы же, мамаша, одна проживаете, терпимо… А у Крихты семья, целая артель, — говорил путано, как ученик, не выучивший урок.

— Спасибо, сын мой, что все-таки пришел…

— Давайте, мамаша, наконец найдем общий язык. Я к вам всем сердцем, а вы ко мне с перцем… Как мачеха — по морде, по морде меня…

— Э, говори, да не заговаривайся… Проходи, садись на моем ложе, — кивнула головой на дощатую лежанку.

— Лучше навестить поздно, чем никогда. Неудачлив я, мама. Семья разваливается… Кричу, взываю к людям: спасите, но все оглохли, онемели. Отворачиваются от меня, как от чумы… Родная мать и та дышит морозом. А еще в бога верите, бьете поклоны, распинаетесь в молитвах, — побагровел, сбрасывая с себя шинель.

— Для семьи нужна обоюдная любовь… А у тебя, сын, она однокрылая, щербатая.

— По-вашему, сложить руки и ждать смерти? Нет, я легко не сдамся. Смелым и бог помогает!

— Ты же неверующий, Григорий.

— Разве долго стать верующим? Кинул крест на себя, пробубнил: «Отче наш, иже еси на небеси…»

— Не богохульствуй! С наперсток умишка, и тот высохнет.

— Если бы я наверняка знал, что поможете мне, не задумываясь, принял бы вашу веру!

— Чем тебе помочь? Лиду усмирить?

— Посерьезнее дела. Собственно, все связано в один узел.

— Не возьму в толк, что ты замышляешь? — мать пожала плечами.

— Вам откроюсь, мама, хотя это пока тайна. Меня сватают на председателя колхоза в Крутояровке. Я деловой человек, вы же знаете… Там, в районе, я уже забил крепкий клин. Но очень важно и здесь, на месте, крепкую поддержку иметь. Люди должны проголосовать за меня.

— Пусть избирают, коль достоин, а при чем же здесь я?

— Понимаете, мама… Вы глубоко верующая женщина. К вашему слову прислушаются многие… Вы тишком перемолвитесь с соседями, у которых читали псалтырь. Сможете подговорить и тех, кто у вас шапки шили или собираются шить. В вашу землянку, я же знаю, сходятся все нити…

— О-о-о, если пролезешь в председатели, тогда и мне хату построишь?

— О чем речь! Кстати, у вас, мама, есть чем печку топить?

— Уже вырубила полсада…

— Я завтра подкину дровишек, соломы для растопки. Глупая жизнь! За мелкими хлопотами некогда родному человеку помочь. — Вертел в руках обветшалую, в двух местах залатанную шапку: может, мать обратит на нее внимание и предложит вон ту, новую, что пышно восседает на сундуке.

— Вижу у тебя на голове обносок…

— Да, мама, да! — угодливо подал ей свою потрепанную ушанку.

— Я для отца пошила папаху… Собиралась завтра на могилу отнести. Часто во сне приходит ко мне и весь дрожит от холода… Если хочешь, возьми себе. Отец подождет, ему некуда торопиться. А ты ведь рвешься в председатели.

Григорий схватил обеими руками папаху. Такой роскошной он еще никогда не видел: околыш высокий, из седых смушковых лоскутов. Верх серебристый, а на его фоне распластался кровавый крест… Потрогал пальцами тугие завитушки, они приятно пружинили.

— Мама, так вы серьезно отдаете ее мне?

— С одним условием: если будешь носить с крестом…

Григорий сник, ссутулился.

— Перед вами, матушка, кривить душой не стану: отпорю я этот страшный крест.

— Какой заработали с отцом… Иного я не придумала. Бери папаху покойного. Мертвому она не нужна. Носи!

— Мама, вы суеверны, — притворился, что не улавливает намека.

— В мою душу не лезь и веры моей не осуждай, она чище твоей…

— Нет! Я креста носить на темени не собираюсь…

— Значит, тебе, вертопрах, и председателем не быть, — сердито прошамкала мать.

— Слишком дорога цена! — порывисто протянул он папаху матери.

— Раз уже в твоих руках побывала…

— Спасибо! — обрадовался Григорий, как ребенок конфетке. — Говорите, сколько заплатить? Я даром не возьму, — ловко выхватил из кармана кителя кошелек.

— Шапка не имеет цены… Она шилась для мертвого отца, а досталась живому сыну…

— Мамаша, вы снова за свое. Что вы хотите от меня, я никак не могу понять? — вспыхнул Григорий.

— Не с шапки начинается председатель…

— Если бы не вы, мама, сказал бы: типун тебе на язык! — натянул на самые уши новую папаху и выскочил из землянки.

У Левка Даруги не было ни родной матери, ни родного отца. Он их никогда и в глаза не видел. Да и односельчане, среди которых вырос, не помнили, собственно, не знали их.

Нашла его, крохотулю, Мотрона Мотрушиха в коровнике среди телят. Пришла утром поить молоком сосунков и увидела: что-то шевелится в соломе… Всмотрелась и оторопела от удивления.