Василий Сологуб - Сотвори себя

Вскоре на веранде послышались шаги Григория. Распахнув дверь в комнату, остановился на пороге пошатываясь, будто пьяный, наигранно-торжественно проговорил:

— Пляшите, Лидия Кирилловна, от счастья!

— Ты это о чем? — пристально посмотрела она на его посеревшее лицо.

— Танцуй, говорю! Твой Левко возвратился из пекла… Из Германии!

И больше ничего не слышала Лида, ничего не видела: ноги подкосились… И она в бессилии опустилась на пол.

С распущенными светлыми волосами, в легкой кофточке, испещренной золотистыми пчелками, она была похожа на девочку-подростка, вдруг споткнувшуюся о высокий порог и растянувшуюся тут же у двери.

Григорий, как заведенный, зачерпнул воды из ведра ковшом, попавшимся под руку, и принялся медленно тонкой струйкой поливать на лоб, на грудь жены.

Лида раскрыла глаза, будто пробудилась от кошмарного сна… Тяжело дыша, чуть приподнялась, оглянулась вокруг, соображая, что же с ней случилось, и уставилась помутневшими глазами на Григория:

— Прости…

— Изменила?

— Кому? — испуганно вырвалось у нее.

— Мне! — как выстрел, прозвучал выкрик.

— Нет… Нет… Левку я изменила…

В воздухе сеяла густая изморось. В этих мелких капельках, падавших с высоты, утонуло небо, солнце, земля. Покрытая лужами дорога, пролегавшая около двора, лениво петляла куда-то в беспросветную даль.

Дрожали под холодным дождем нагие деревья, хмуро сутулились вдовьи землянки, сиротливо жались к пепелищам, будто хотели согреться…

Уже две недели крутояровцев не выпускает из своего плена осенняя слякоть.

На плоском взгорье красовалась пестро разрисованная хата-светлица Григория Жгуры.

По собственному проекту соорудил он горницу-хвастунью, увенчал ее жестяным петушком.

Новый дом всегда источал аромат свежеиспеченных калачей. Казалось, вычищенные до блеска стекла окон отражали все солнечные лучи, безбрежную лазурь небес, сочную зелень юного сада, а зимой — подсиненную белизну снегов. Григорий не мог налюбоваться творением своих рук, не мог натешиться семейным согласием. Сначала на руках носил Лиду, старался угодить ей, потакая всем ее желаниям. Остепенился лишь тогда, когда родилась дочка. Стал сдержанным, более рассудительным. Не то что охладел — разумно ограничивал свои душевные порывы…

В будни жил только работой в колхозном саду, а в праздники всего себя отдавал домашнему хозяйству…

Часто, не раздеваясь, падал в постель и вмиг засыпал. Со стороны конечно же себя не видно, потому и думал-размышлял: так и надо жить. А как же иначе, если хочешь, чтобы денежки за душой водились, чтобы и скотины и птицы был полон двор… Выработал для себя незыблемое правило: «Если на сберкнижке пусто, нет ни гроша — то и любовь будет нехороша…»

Однако с возвращением Левка в семье все пошло вверх тормашками… Лида… Как она, бесстыжая, могла жить с ним, Григорием, далее родить ему дочку, а тайно любить другого?..

Из хаты-светлицы улетучились радость, взаимопонимание, уступив место замкнутости и печали… Казалось, из дома смерть унесла дорогого человека…

Никто уже здесь не осмеливался беззаботно, звонко смеяться, как раньше, никто громко, свободно не разговаривал, как бывает в дружной семье. Изредка обращались друг к другу. И то шепотом, нехотя. Больше молчали. Но за этой тишиной таились громы и молнии… Оба сдерживались до поры до времени.

Насупленный Григорий с утра до вечера бестолково суетился. Все делал через пень колоду, без того хозяйского рвения, которое вкладывал раньше в любую работу, в любое занятие. В былые времена мира и согласия с Лидой, казалось, весь двор светился, тогда давала радость всякая мелочь. Взять тот же обыкновенный гвоздь, а как много значит, когда его со вкусом вколачиваешь в доску… Каждый такой гвоздь Григорий любил послюнявить и сильно, двумя ударами молотка вогнать в сосновый душистый горбыль.

Теперь все вокруг померкло. Ничто не радовало его.

Жгура был до глубины души оскорблен и унижен: получай благодарность наизнанку за свою мужскую порядочность, за то, что любил, лелеял, не чаял души в жене, был ее рабом…

Обида жгла сердце… «Левку я изменила…» Видите ли, не ему, законному мужу, а тому, из юности… Оказывается, он, Григорий, был все эти годы для Лиды пустым местом.

Загромыхал дверью, решительно шагнул в дом. Заметался по комнатам, не зная и сам, что ищет. Не спросив разрешения у жены, которая уже вторую неделю прикована болезнью к постели, торопливо одел ребенка и тихо выскользнул из хаты.

— Поживешь, Оля, пока у бабушки Марьяны.

Две немые тени слонялись по комнатам. В доме стало пусто, холодно и голодно, как в необитаемом жилище. Никто не намеревался первым заговорить о том, как жить дальше.

Григорий упорствовал, считая себя оскорбленным.

Лида же была ко всему безразличной. Смертельную пустоту не переступить, не обойти стороной, даже мыслью не перелететь.

Ну что ж, не хватило у нее терпения дождаться любимого, так получилось, что хитрый Григорий Жгура завлек, обманул ее, молодую-зеленую, задобрил лестью, затуманил разум золотыми обещаниями, сумел убедить, что Левко погиб и не вернется домой…

Нет, нет, Лида и не искала себе оправдания, не сваливала всей вины на Григория. Виновата сама, и вины этой не искупить ничем до конца жизни. Теперь Григорий пусть что хочет, то и делает с ней. Однако и его ждало наказание за то, что сбил ее, неопытную, с ума-разума. Думал, что ребенком привяжет к себе, что свыкнется-слюбится… Но не приросли друг к другу, чужими остались навсегда.

До резкой боли в сердце хотелось, чтобы Жгура уничтожил, растоптал ее…

А потом ею вдруг овладевал совсем иной ход мыслей. «Ты же, Лида, сама растоптала клятву, данную Левку, а сейчас жаждешь казни от Григория, отца своего ребенка? Или хочешь осиротить его? Оля в равной степени дорога тебе и Григорию. Опомнись!

А как же Левко? Он выжил в освенцимском пекле и вернулся, закаленный горем, битый, ломаный, сеченый. Потому все стерпит, переборет и твою измену. Не такие беды пересилил. Вот поэтому надо сохранить свое семейное гнездо. Сберечь Оле отца, не осиротить ее… Не ты первая, не ты и последняя оказалась в такой ситуации. Будь же мудрой, слушай не только свое сердце, но и разум».

Лида сердито сбросила с себя рядно, рванулась подняться, но тяжелая коса, прижатая локтем, дернула голову назад. Упала на подушку и застыла с широко раскрытыми глазами. Кто это нашептывает ей отступнические слова, пытается увести ее от Левка, с которым она давным-давно срослась душой, и толкает-подталкивает к мерзкому Гришке: у него ведь вместо сердца — льдина, вместо души — рубль.

Снова натянула на себя рядно, укрылась с головой и притаилась в слезах, колеблясь, словно очутилась на запутанном переплетении дорог и не знала, куда податься, а спросить не у кого.