Василий Сологуб - Сотвори себя

Рано утром Лида поднялась с постели, принялась растапливать печь: ветер выдул все как есть тепло из горницы. Мороз выгнал из каморки и Григория.

— Берешь меня в свою компанию?

Лида промолчала, словно и не к ней обращался муж. Ее обычно синие яркие глаза теперь не выражали ни озабоченности, ни удивления: как это он, Жгура, соизволил первым заговорить…

Осунувшееся, побледневшее и какое-то потухшее лицо жены сохраняло неистребимую привлекательность и красоту. Изящный прямой нос, полные, сочные губы, всегда пылавшие жаром, белые льняные косы, таких нигде и никогда не видывал он, высокий чистый, как у греческих богинь, лоб, два полукруга черных бровей…

— Снега насыпало выше окон. Пытался открыть дверь веранды — не поддается, — льстиво затараторил он. Вернулся в каморку и принес оттуда потертые валенки и старую мешковину. Разодрал ее на два больших куска. Затем присел на маленький стульчик, покряхтел, пробубнил себе под нос что-то веселенькое и стал старательно наворачивать портянки на холодные ноги.

Лида не обращала на него внимания.

— Неплохо было бы, чтобы женушка портянки над огнем подогрела, но ладно… У меня еще и своего тепла достаточно… Водится в запасе! — говорил, рассчитывая, что эта шутка с намеком расшевелит ее.

Жгура не раз уже ловил себя на мысли, что соскучился даже по видимости семейного благополучия… Ему было приятно, что в печке потрескивает, дразнится длинными языками огонь, что жена копошится здесь рядом, что собой заполнила остуженную горницу. Посматривал, как она ловко чистит картофель. Все это радовало и вселяло надежду.

— Набрось на себя одежонку потеплее… Простудишься! Хата ведь еще не нагрелась. — Взял на лежанке овчинную безрукавку: собственноручно скроил ей из дырявой отцовской дубленки плотную жилетку.

— Я у огня, мне не холодно, — спокойно отвела его руку она.

— Я выйду да прорублю проходы во дворе, задам корму скоту. — Напялил на себя засаленный бушлат, натянул заплатанные рукавицы. Надвинул шапку-ушанку на лоб. Серые глаза хищновато сверкнули из-под нее. Ухмыльнулся, потоптался на пороге, будто что-то недоговорил. В самом деле, так и хотелось попросить: «А ты, Лида, что-нибудь вкусненького приготовь, потому что совсем уж отощал, на молоке да на сухарях далеко не уедешь…» Но не отважился.

На веранде Григорий пыхтел, сопел, силился открыть дверь и не мог. Оттуда, со двора, будто кто-то сильными плечами наваливался, подпирал ее. Взял молоток и ударил снизу… Снял дверь с петель, и перед ним предстала высокая стена белого снега. Взял в углу веранды лопату и принялся рушить преграду. В спрессованном снегу прорыл узкий коридор во двор. Зима прибавила бесполезной работы, которая ложилась на его плечи.

Осточертело домашнее хозяйство! И не видно заботам ни конца ни края. Много труда приходится затрачивать, чтобы откормить скотину и птицу… Гуси невероятные обжоры! Сколько ни корми, все равно голодные. А взять ненасытного поросенка! Живоглот живоглотом! Уж и конского навоза в пойло подмешивал, летом травой подкармливали, один черт худорба… На загривке щетина, как у козла, топорщится. Пока не начнешь кормить до отвала печеным хлебом — веса не прибавит.

Откапывая снег, Жгура все продолжал браниться про себя. Наконец выпрямился, расправил плечи, ладонью смахнул со лба капли пота и в этот миг перед собой увидел тещу… Протер глаза: да, действительно она, тещенька Марьяна, верхом на коне, по самое брюхо увязшем в снегу. Разгоряченный конь остановился перед ним, устало зафыркал, дохнул густым морозным паром.

— Здорово, зятек-кулачок! — насмешливо протянула она.

— Здравствуйте, мамаша! — растерянно ответил, отставив в сторону лопату.

Окинул ее беглым взглядом. В потертом ватнике, в галифе, а на ногах старые ботинки. От щиколоток вверх, до колен, змеились полинявшие солдатские обмотки. Огрубевшее лицо раскраснелось на морозе. Густые брови и еле заметный пушок усиков покрылись инеем.

Никого из крутояровцев Григорий так не боялся, как тещи Марьяны. В ее присутствии был послушным, исполнительным, угодливо-покорным. Понимал чертовку с полуслова, с полунамека. Ему, казалось, что эта активистка-непоседа видит его насквозь, знает, чем он дышит, что думает, куда «тащит кулацкую телегу»… Всегда стоял перед ней навытяжку. Выпрямившись, замирал перед ней. Сам себя едко упрекал: «Какого беса, как свеча, таешь перед бабой? Она ведь не просветит, не расшифрует прошлое. Все кануло в Лету».

Также подумывал: «Вот бы подмять, сломить эту самоуверенную каналью. Но с какой стороны к ней подойти, на каких грехах застукать, накрыть?..»

Честная вдова, живет среди людей на виду, как на ладони. Никогда не покривит душой, не солжет, не уворует, не пойдет на сговор со своей совестью. Не носит в душе злобы, а открыто выскажет тебе прямо в глаза все, что положено, что знает, чего заслуживаешь. Не возведет напраслину. Уж если попал на ее острый язык — отмолотит за милую душу, а потом перевернет на другой бок и задаст перцу — долго помнить будешь… Ничего не откладывает Марьяна на завтра: проштрафился, попал под горячую руку — получай трепку, да такую — всякому закажешь…

У Григория екнуло сердце. Неужели, проныра, пронюхала об их с Лидкой передрягах и примчалась наводить в моем доме порядок? А может, привезла какую-то новость о Даруге доченьке-баловнице?

— Милости прошу в горницу, — низко поклонился. — Стужа-то какая на дворе…

— Смотри, маменькин сыночек отыскался! — резко прервала его Марьяна. — Хватит вам с Лидой гнездиться дома. Живо берите лопаты, и айда спасать людей. Землянки запечатало гололедом… Ни воздуха, ни воды. Задохнутся!

Марьяна слегка дернула за повод коня, и тот, высоко подняв голову, побрел дальше в глубоком снегу.

Жгура вернулся на веранду, долго топал ногами, обмел веником валенки, перевалился через порог светелки:

— Лида, беда! Односельчан лед замуровал в землянках. Мамаша только что пробилась к нам на коне и приказала обоим немедля идти на выручку соседей.

— Господи, почему же не зашла даже в хату?

— Некогда. Ни минуты времени! Ты останешься, ведь корова-то не доена… Поросенок, бычок, гуси голодные. А я и за тебя, и за себя справлюсь. Слышь меня?

— Людям смерть угрожает — ты никак не расстанешься со своими гусенками-поросенками… Как тебе не стыдно, Жгура? — забегала, отыскивая свою теплую одежду.

— Боюсь, простудишься, снова сляжешь.

— Окочурюсь — и поделом!

— Шутки оставь! Обуй мои валенки. Они громоздкие, зато надежные. Ноги как на печке. А я в сапогах пойду. Очень тебя прошу, Лидуся. Не для себя, не для меня, а ради Оли побереги себя.

— В твоем рабстве не побережешь себя, не пожалеешь, — отрезала она. Сердито натянула на ноги длинные грубошерстные носки, что мать связала и подарила, сопроводив шуткой: «Это тебе, доченька, гамаши, в случае если будешь улепетывать из Жгуриного рая… Чтобы не босиком по снегу…» Обула свои новые, еще девичьи, хромовые сапожки. Прикинула на глаз: не набьется ли за голенища снег? Убедилась — плотно охватили голени. Набросила на плечи из голубого плиса старинный добротный сачек [1] Сачек — праздничная верхняя зимняя одежда. . В нем еще бабушка Анастасья ходила в девках, затем мать Марьяна свиданничала с парнями… Эта со вкусом скроенная одежонка сохранилась, хотя давным-давно вышла из моды, и досталась ей, Лиде… Семейная реликвия перейдет по наследству и к Оле. Поспешно уложила на голове венком косы, повязала белый пуховый платок.