Василий Сологуб - Сотвори себя

— Уф, фу, фу… А я так вспотела, так вспотела… — Старуха слонялась по хате с развязанным платком, держа его за два конца руками. — Уф, фу, фу…

— Такая жара, а вы в теплом платке… Вам бы, интеллигентной бабушке, шляпку легонькую, — отозвался Юрий.

— Если бы ты знал то, чего не знаешь, так не советовал бы того, о чем не имеешь понятия. — Старуха подняла крышку сундука. — Стелла! Ты здесь все перерыла. Где моя белая косынка? Вот девка, все перевернула. И днем с огнем не найдешь.

Прокуда молчал, думал о своем, ждал Стеллу. Его взгляд вяло следил за бабкой. Она достала белый кусок полотна: то была, по всей вероятности, занавеска на окно. Стукнула крышкой сундука, отошла в угол, сдернула с головы тяжелый кашемировый платок и накрыла седые волосы белым квадратом. Накрахмаленное полотно топорщилось. Старуха поспешно комкала его, мяла, прижимала к голове, поглядывая на Прокуду.

Взгляд Юрия невольно скользнул по старушечьей голове, и от удивления у Прокуды расширились зрачки. Погоди, погоди… Ой! Да у бабки же нет ушей… Так вот почему она не расстается с платком и летом!

— Юрий, идемте. Бабушка, правда же у меня красивый жених? — Стелла схватила за руку Прокуду и потянула за собой.

— Вытворяй на свою голову, вытворяй. Долетаешься, птичка, пока не лишишься хвоста, — вдогонку пробормотала бабка.

Вышли во двор.

— Как пятка, болит? Нужно бы перевязать. Ну, хорошо, вот я вам, Юра, отдаю зеленку, марганец, вату, и вы уж сами…

— Теперь-то я сумею. Научила, — Прокуда благодарно улыбнулся.

— Я подвезу вас на мотоцикле до Орели, а оттуда к вашему подворью рукой подать. Боюсь даже…

Прокуда машинально кивал головой, а перед глазами неотступно стояла безухая бабка.

Девушка завела мотор, и они помчались степью, только сизая, как волосы Стеллы, тучка пыли поднялась, закружила. Крестограбовка затерялась в долине.

Выскочили на косогор, а оттуда заголубела подкова Орели. А вон там, справа, брод — белеет песок, как сахар.

— Я, наверное, вот здесь и сойду. Спасибо вам, Стеллочка, за все, за все.

Резко затормозила. С полметра продвинулись юзом по песку и остановились.

Не знал, как обойтись с ней на прощание. Смущаясь, переминался с ноги на ногу.

— Целуйте. Вижу, руки у вас вялые, точно приклеенные.

— Стелла, откуда у твоей бабушки такое увечье?

— Господи! Его больше интересуют чьи-то уши, нежели я. Юра, что с вами происходит!

— Знаете, я увидел и онемел… Человек без ушей…

— Лишь бы не без ума. Чему здесь удивляться? Она очень стесняется своего увечья…

— А где она их потеряла, скажи?

— Не знаю… Не знаю… Не знаю…

— Вы еще ко мне приедете? — словно извиняясь за неуместный вопрос, умоляюще молвил Прокуда.

— Сомневаетесь?.. Непременно.

— Стеллочка, я забыл сказать бабушке, ты передай: долг ей скоро верну.

— Это мелочь, Юра… — Девушка нежно гладила его бороду, расчесывала пальцами. — Я приеду к вам. Нечаянно. Неожиданно. Чтобы вы обрадовались. Хорошо?

— Буду ждать. Очень буду ждать, моя спасительница.

Стелла вскочила на мотоцикл, ногой ударила по педали стартера, завела мотор, поддала газу, и мотоцикл ошалело рванул с места…

Стелла быстро удалялась. Она то выныривала, то пряталась в глубоких оврагах. Вскоре стала похожа на стрекозу-попрыгунью, а потом превратилась в красное пятнышко и, наконец, словно растаяла в прозрачной дымке.

Прокуда стоял неподвижно. Впереди простирались зеленеющие луга — и вокруг ни души. Да нет, почему же нет никого? А кто вон там словно из пелены тумана выходит? Пристально присмотрелся, напряг зрение. Не призрак ли это? Тьфу!

Перед глазами возникла безухая старуха… Стало жутко: «Мама… Мама! Это, наверное, она, мама?»

Что это? Наваждение? Нет, то отчаянно отозвались припыленные годами ужасы, цепкими корнями уходящие в детство Юрия. Неужели это она? Неужели?

Прокуду словно кто кулаком ударил по темени. Потрясенный, он стоял столбом на орельской круче. В болезненном мозгу еле шевелились мысли. Первое, что осенило Юрия, — пойти на погост к матери… Мелькнули в памяти ее напутствия: «Чтобы ты, Юра, когда вырастешь, и под землей нашел эту гадину безухую…»

Кладбище лежало укрытое разнотравьем: на солнце разморились чебрец, полынь, клевер, их аромат струился так остро, что у Прокуды закружилась голова.

Ходил между бугорками, придирчиво перечитывал полустертые надписи на крестах и памятниках. Никак не мог найти могилу матери. Может, запала, заросла травой, сровнялась с землей? Нет, не то! Он же, непутевый, даже не был на похоронах, даже не знал, когда умерла… Маму подточила его, Юрия, судьба… Чахла, таяла, увядала и не удержалась на этом стопроклятом свете… Не дождалась возвращения блудного сына. Не писал ей писем, не отзывался и словом, чтобы не напоминать о себе. Лишь в последние годы своей отлучки случайно из десятых уст узнал — нет в живых матери.

С тяжестью раскаяния в груди, грустно шуршал травой, будил извечный покой. Чувство подсказало: загляни к отцовской…

Сквозь толщу памяти выразительно проглядывалось: порубленного до неузнаваемости отца несут в гробу… Лежит он сейчас там, в левом крыле погоста, под ветвистыми белыми осокорями.

Уже издали завидел серую каменную глыбу памятника коммунисту Прокуде. Тихо, благоговейно подошел ближе и остановился перед ржавым железным кружевом ограды. Скрипнул калиточкой. Увидел: к увенчанной памятником приплюснута маленькая, приземистая могилка, как будто имела отношение к этой большой… На цементном потрескавшемся выступе мелкими кособокими буквами кто-то нацарапал:

— Мама… Отец! И смерть вас не разлучила! — упал перед могилами на колени. Изливал свою накипевшую грусть, орошал слезами молчаливые бугорки…

В первую очередь просил прощения у матери. Перед ней кровно виноват, потому что не кто другой, а он, на кого она возлагала надежды, преждевременно уложил ее в сырую землю… Ей бы еще жить да жить, а она ушла незаметно, бесследно на тот свет.

«Если мертвые могут прощать — простите, мама… Ведь я, ваш сын, вернулся не прозябать, не ныть, не проклинать собственную судьбу, не обвинять кого-то, я хочу честно начать жизнь заново.

Я же не трусливый желторотик, а возмужалый человек, умудренный жизнью, с мозолистыми руками. Хочу проследить, с чего началось мое падение, чтобы других уберечь от этой срамоты. Хочу разыскать ту первую ямку, где оступился, упал лицом в грязь… Я не мимоходом забрел на кладбище, а намеренно — принес терпкую, горестную сыновнюю любовь. На порог позора я уже никогда не ступлю…

Все неприятности отлетят тяжелым сновидением. Время постепенно выветрит боли, только бы мне люди простили и забыли, что такое когда-то произошло со мной, Юрием Прокудой. Я все сделаю, чтобы с односельчанами встать на одну ногу, быть равным среди равных, садиться за стол, не топчась сзади и не пряча глаз… Мама, отец, я, ваш сын, хочу стать Человеком…»