Василий Сологуб - Сотвори себя

На плечо Прокуды легла чья-то тяжелая рука.

— Здравствуй, человек. Не обознался ли я?

Юрий сидел у подножия материнской и отцовской могил. Услышав за спиной чей-то голос, медленно обернулся, поднял взгляд: перед ним стоял рыжий Вавилон, опираясь на суковатый посох. Грудь старика, как кузнечный мех, то надувалась, то с усилием пыхтела: не хватало воздуха.

— Добрый день, дедушка! — Прокуда обрадовался живой душе на кладбище. Вскочил на ноги, отряхнул пыль с брюк.

— Слыхал, слыхал, ты прибился к нашему берегу, И про то, и про то знаю. Притираешься?

— Вам, дед Вавилон, тяжело стоять. Может, присядете? — уклонился он от прямого ответа.

— Я вот приходил выбрать себе место на вечный покой. И, видишь, на тебя набрел. Вон под тем явором хотелось бы лечь… Говорят, деревья извещают погребенных обо всех земных новостях… — криво усмехнулся старик, оглядываясь вокруг.

Юрий взял его под руку:

— Не признают меня односельчане, дедушка.

— Душа вдовы — потемки… Умирать будет, а не простит обиды… Наш брат, мужик, ясный как божий день: ты ему рюмку под нос ткни — он уже и растаял как свечной воск, — Вавилон покряхтел-покряхтел и с трудом присел на пенек.

— Не подпускают к себе ваши деревенские. Человеком не считают…

— Для тех, кто овдовел в двадцать лет, ты и помрешь виноватым. Ты-то жив. Пуганый-перепуганый, но живой. И вижу, недурно выглядишь.

— Все от меня отворачиваются, как черт от ладана.

— Чего там, Прокуда… Постепенно приживешься.

— Мне на роду написано мучиться…

— Не падай духом. — Дед почесал жиденький кустик бородки. Коротенькая, общипанная… Злые языки мололи: бабы по одному волоску повыдергивали…

— Вам бы свои косточки на солнце греть, а вы пришли на погост. Не спешите, еще надоест на том свете.

— Не хотелось бы утруждать вдовушек. С мужчинами в селе туговато. А похороны — хлопотная вещь…

— Если туго, чего же тогда меня боятся, как собака палки?

— Тут такая премудрость выходит: их мужья головы положили за наше правое дело, а ты выскользнул из военного лихолетья и вот разгуливаешь чернобровцем.

— Так, может, мне живьем в гроб лечь?

— Нет, Прокуда, моя очередь подоспела. Ты живи!

Не нашел Вавилон подходящего места для своей могилы: под явором уже кто-то лег раньше его… Мертвого не подвинешь.

Юрий помог подняться словоохотливому старику. И тот пошел домой, шаркая ногами. Слегка поддерживая его под руку, Прокуда сопровождал деревенского мудреца до самого порога его дома.

— Давай, Прокуда, присядем на травке. Я тебе расскажу быль из своей жизни. Может, тебе пригодится. Вот посмотри на мои руки. Шершавые, ясеневая кора… Короткопалые. А ладони, взгляни, огрубевшие, будто сыромятина, что намокла, а со временем высохла на солнце… Руки как руки, правда же? А в годы войны были эти две руки одни на всех женщин Вдовьей Криницы. А после войны? Дети, вдовы, бабы — женское царство. Голые, босые, голодные. И тогда эти руки всем помогали. Коровками царапали землю, слезами окропляли степь. И снова я не щадил своих рук.

Вавилону, наверное, хотелось исповедаться. Дед боялся забвения больше, чем смерти: не дай бог все пойдет прахом. Так ради чего он жил, толокся на белом свете?

Глубоко посаженные глаза Вавилона время от времени вспыхивали светлячками и то сощуривались, будто рыжий дед дремал, то широко раскрывались, словно от удивления.

— Расскажите, пожалуйста, как же вы ухитрялись верховодить в этом бабьем царстве?

— А вот как. — И старик не спеша начал вести нить своего повествования.

…Уставшие лошади еле плелись из райцентра. Вавилон не стегал их больно кнутом, даже не дергал за вожжи. Стопудовое горе горбило его. Отвез в военкомат из села последних мужиков, и теперь хоть шаром покати — бабская империя…

Его, Вавилона, тоже вызывали на комиссию, крутили-вертели, а все же левая нога короче на несколько сантиметров… Наверное, имели в виду обоз, но и туда не взяли. Калека. Забраковали.

Ногу Вавилону укоротила гражданская война. После ранения усохла, как подрубленная ветка. Долго прыгал на костылях, до красноты натирал под руками. А со временем выздоровел, начал опираться на свою коротышку — с горем пополам держала. На своей все-таки надежнее, чем на костылях.

Он был конюхом, затем стал работать ездовым.

Вавилон возвращался из райцентра. Лошади, понурив головы, медленно тащились, фыркали. Не успел опомниться, как колеса загремели по мосту. Его встряхнуло. Мысли, как перепуганные птицы, разлетелись. Поднял голову и увидел перед собой женщин: они до сих пор не разошлись по домам, ждали его. Кинулись к возу, остановили лошадей.

— Вавилон, Марк ничего не передавал?

— Велел беречь детей, Матрена. Беспокоился о тебе…

— Ой, спасибо за доброе слово…

— А мой, мой ни словечка?

— Молвил Дмитрий так: передай Дарьюшке — все, все, что мы задумали, сбудется…

— Господи, он сына хотел. Как он хотел сына! — Вытирая передником слезы, Дарья отступила назад.

— Тебе, Настенька? Тебе… Ага, наклонись, я по секрету… Просил, чтобы никто не слыхал, потому что это ваша тайна. — Вавилон округлил губы и запорошил ее ухо теплыми, нежными словами, что упали, как благодатные капли дождя на цветы, и Настя зарделась.

— А разве мой Петр так ничегошеньки и не сказал? — отозвалась из толпы женщин старшая среди всех Василиса.

— Просил не трогать недокрытой хаты. Он скоро вернется. Просил, чтобы ты берегла себя. А еще напомнил: сторнованные снопы спрячь на клуню, а то ведь дождь, непогода…

— Добрый он… Жалел меня, как ребенка. Дай бог тебе здоровья, Вавилон!

— А я уже и не спрашиваю. Мой молчун, с него и на праздники слова не выдавишь, — безнадежно махнула рукой Терниха и отошла в сторону.

— Погоди, погоди, Татьяна! Напрасно ты так о своем Иване. Он даже дважды ко мне подходил и просил: ты, говорит, не забудь, ты же не забудь поцеловать за меня мою Таню… Я, говорит, скупился и на слово, и на ласку. Все стеснялся… А она же у меня — цветок полевой.

Вспыхнули щеки у Татьяны и закипели слезы радости на глазах.

Вавилон смотрел на эти опаленные горем лица и радовался, что хоть маленькая морщинка да разглаживалась от его святой неправды… Если бы женщины знали. Если бы… Прощание было скупым, как осеннее солнце. Только привез Вавилон к военкомату односельчан, сразу же подскочил к подводе озабоченный командир — и военнообязанных как ветром сдуло. Даже руки ему, Вавилону, никто не пожал. То ли забыли, то ли недосуг было или растерялись. Правда, кто-то толкнул его кулаком в бок — дескать, будь здоров.

Вавилон вернул женщин к жизни. В горе нужно утешить человека — и придет облегчение.

— Айда ко мне, богини! Развезу по домам на своей колеснице!