Василий Сологуб - Сотвори себя

Женщины, ободренные, весело затараторили, одна за другой ставили ноги на спицы колес, подтягивались и скатывались в телегу.

— Гони лошадей, Вавилон, чтоб нас и ветер не догнал!

— Девчата, пусть беда плачет и прочь скачет, — стеганул он лошадей вожжами, и они рванули с места в галоп.

Женщины, хватаясь друг за друга, чтобы не выпасть из телеги, визжали так, что эхо катилось лугами.

— Вот так я стал, Прокуда, бабским комиссаром. Доподлинно узнал женские вкусы, склонности, характеры и причуды… Умел прикоснуться к вдовьей душе, как тот гармонист к клавишам, когда добывает музыку с закрытыми глазами. А война швыряла в село похоронку за похоронкой… — Дед умолк, скорбно склонил голову. — Я этими руками все умел. Острая коса пела во ржи: косить так косить. А возьмусь было за молот — кузница ходуном ходит. Или смастерить подоконники, двери — люблю белые кудряшки-стружечки… Пахнет сосновая доска — жить хочется. Было и печи выкладывал. Растопишь — аж гудит огонь, беса можно осмолить. И сапоги тачал. Иногда получатся такие нарядные — аж смеются… Одним словом, Прокуда, всего на своем веку пришлось изведать. А вот, откровенно говоря, любезный, самое тяжелое ремесло — управлять бабами. Не каждый взялся бы. Мне же деваться было некуда. Тяжело приходилось, как и на фронте. А тут, говорю, посыпались похоронки. Ежедневно плач, причитания. Иногда поднимут такой рев, хоть хватайся за голову и удирай из села. И вот кончилась война.

У меня, скажу тебе правду, жизнь сложилась не сладко: пока оправлялся после ранения в гражданскую — все мои одногодки поженились, замуж повыходили. Топтался, прихрамывал я и все боялся подступить к какой-нибудь девице. А годы, брат, не стояли на одном месте. День за днем, день за днем… И я остался в старых холостяках. Думал: так и буду век маяться без семьи.

В войну, когда горя было полные закрома — я и не смотрел на молодок. Считал грехом сближаться — их мужья воюют, а я тут… После войны, рассуждал сам с собой, мол, когда уляжется боль, немного забудется, сгладится — вот тогда подыщу славную бабенку, упаду ей в ноги и скажу: согрей, приласкай, а то и умру на дороге одиноким, а тебе стыдно будет, что отреклась…

Женщины вдовели в двадцать — тридцать лет… Горюет-плачет, а чертик молодости в жилах скачет.

Я долго колебался и взял на свою душу один грех. Заприметил — трется возле меня Анна. Высокая, жилистая, пышет, словно жаровня, выхваченная из печи. Густым румянцем горят у нее щеки, а в глазах — тьма-тьмущая искр, хоть пригоршнями их вылавливай. Невзначай коснулся женской руки: одна мольба, одна ласка… В груди у меня екнуло: не осудят ли люди? Перебросился с Аннушкой словцом, а она плачется: скоро уже отцветет, отговорит ее лето — и ни мужа, ни деток…

Стало жалко ее до слез… И дала вдовушка миру такого рыжеволосого бутуза — вся Вдовья Криница ахнула.

Не знает Анна, куда меня посадить, чем потчевать, в какую рубашку нарядить. А я ей: давай распишемся, узаконимся. И нам обоим, и сынишке, и людям будет хорошо. Она и радехонька, обеими руками ухватилась за меня, хоть и старше ее… Пошла бы за мной и в огонь и в воду… Да где уж там, говорит, нам судьбы свои соединять, тут соседки от зависти лопнут… Решили дипломатично: запишем мальчонку на меня, и буду отцом по доверию, ведь сын — капля в каплю Вавилон…

Живу-скриплю себе потихоньку. Как вот подвернулась Пелагея — кругленький бочоночек. С перцем, сварливая, а душой — мед… Доброты в глазах — на сто лет. То у всех на виду целует меня в лоб, то принесет домой вкусных пирожков полный подол. Одним словом, подъехала ко мне издалека, и я не удержался — осчастливил молодуху: родились два близнеца, курносые, рыжие, круглолицые. Сам себе рассуждаю: ну, Вавилон, греховодник, берегись! Людям на глаза не показываюсь, украдкой по воду хожу, пронюхиваю, чем дышит Вдовья Криница. Встречают, поздравляют с новорожденными, подмигивают хитро, с намеком: дескать, есть порох в пороховнице…

Встретил свою первую, Аннушку. Поклонился низенько, почтительно. Подбрасывая на руках первенца, она молвила мне чистосердечно: «Теперь ты, Вавилон, принадлежишь не только мне, но и Пелагее… Троих сыновей имеешь. Отцовствуй на здоровье! Присваивать тебя я уже не имею права…»

Со временем повадилась ко мне Груня. Ни девушка, ни вдова. Чистюля — какую поискать. Выбелила мою хату, вымела, выстудила пыль, повытряхивала все пожитки. Спал я на белой-пребелой постели. Наварит, нажарит. Даже, бывало, подстрижет меня, выкупает в кадке — как с ребенком нянчилась. Я помолодел, поправился — козырем ходил. Продолжалось это до тех пор, пока не вспыхнула четвертая рыжеватая искорка — на этот раз уже у Груни… Лобастый, а в глазах — полно солнца. Ну, думаю себе, греховодник, на улицу и не показывайся. Висеть тебе, Вавилон, на суку! Месяц маскировался у себя во дворе. И что ты думаешь, Прокуда, и здесь я ошибся. По деревне прокатилась доброжелательная молва — у бабьего комиссара еще один внучек появился… Наведался к первой, второй, может, гневаться будут и на порог не пустят. Гостинцы достал из кармана, положил на стол, побеседовал, поиграл с малышами и пошел себе на работу, как и приличествует степенному отцу.

Но, Прокуда, моим наивысшим взлетом стала учительша. Любаня. Умна, а уж начитанна! Как встретит, так и просит меня зайти отремонтировать парты… Парты расшатаны, перекошены, поломаны. И я нашел свободную минутку, взял свой инструмент и зашел в школу.

Целый день работал: пилил, строгал, чинил парты. К вечеру проголодался. Долгонько не появлялась хозяйка. Она у нас и директор, и завуч, и весь преподавательский персонал. Все в одной, так сказать, ипостаси. Наведалась, когда уже темнеть начало. Пригласила к себе поужинать. Спиртика капнула — в аптеке добыла. Да и сама пригубила.

После ужина как взяла гитару, как притронулась к струнам она и вымолвила: «Красные маки — то цвет любви…» — у меня сердце оборвалось. Учительша показалась солнцем, что светит только для меня.

Я расспросил, где ее муж, детки. Тяжело вздохнула, отложила в сторону гитару и скупо рассказала: муж погиб на фронте… Двух маленьких дочурок, родителей бомба накрыла в первый же день войны… Ее контузило, чудом спаслась. Ей уже сорок… Не надеется встретить в глухом степном селе себе пару — рискнула бы родить ребенка…

Я аж задрожал… Господи, думаю, убейте, повесьте, а я уже отсюда не выйду. Пусть меня завтра казнят при всем честном народе!..

Появился на свет пятый сынок…

Может, кто там и ругнет: Вавилон, мол, занимался блудом… Наплодил детей, а сам собирается умирать. Это не так! Вдовы родили мне сыновей-орлов. Моя запоздалая радость. Кто хочет — пусть спросит у каждой моей вдовы, они скажут сущую правду: то обоюдное счастье наше послевоенное…