Василий Сологуб - Сотвори себя

Очнулся, пощупал одежду, она была еще влажная. И тут неожиданно чьи-то горячие ладони из-за спины закрыли ему глаза. Прокуда вскрикнул:

— Кто это балуется? — Оторвал цепкие руки от своих глаз, обернулся — перед ним снова стояла Соломка.

— Пообедал, Юра?

— Спасибо. Пообедал, — буркнул он. — Говори, чего липнешь смолой?

— Тю, сумасбродный.

— Хочешь приручить?

— Угадал! В твоих объятиях я бы умерла от… скуки, — звонко засмеялась Соломка, потом добавила: — На моей хате стреху завернула буря… Ты не мог бы?.. Я заплачу… Я сама не отважилась бы к тебе… Дед Вавилон надоумил: скажи, говорит, пусть не артачится. Тебя не убудет, Юра, если поможешь мне. — Соломка исподлобья хитровато посматривала на угрюмого Прокуду. Лукаво прикусила нижнюю губу. Выжидала.

Ткнулся было Прокуда в контору, чтобы дали какую-нибудь работу.

Дородная, с мужским лицом, председатель колхоза, которую все величали просто Савишной, медленно бросая слова, выговорила:

— У меня работы по горло. Только дай мужские руки. Дорога позарез нужна до райцентра.

— Да это же мой хлеб! Я столько проложил этих дорог, что пол земного шара опоясать можно было бы, — обрадовался Юрий.

— Да вот загвоздка, пока гравия, песка не навозили, — отвела она от Прокуды глаза.

Ждать работы было бессмысленно. Это всем своим видом старалась показать Савишна. И в тот же день он подался в глухие села — Канавы, Драбиновку, Князевку — на заработки… Там его не знали. Чистил колодцы, копал погреба. Вначале люди побаивались бородатого великана, даже есть давали ему с опаской.

Прокуда усмехался: «На свете все миряне одинаковы — осмотрительность, предосторожность живет в каждом, как болезнь». А когда убедились, что он работает с раннего утра до поздней ночи, стали более внимательными, ласковыми. Женщины, от рождения наделенные любопытством, заходили издалека, хотелось выспросить, кто он, откуда сюда прибился. Юрий отшучивался: мол, денег решил в глуши заработать…

Десять дней не разгибал спину. Ложился спать тогда, когда из ослабевших рук выскальзывала лопата, а в поясницу усталость вколачивала клин.

Дали ему сала, пшена, лапши. Не поскупились и на деньги за хорошую работу. А на прощание кто-то из женщин шепнул ему на ухо: «Оставался бы здесь навсегда, славных молодок у нас хоть пруд пруди…»

— Спасибо вам за любезность, но дома трое деток, — соврал он. Не хотелось раскрывать душу нараспашку перед этими людьми: кто его поймет, кто разделит с ним судьбу?

Удрученным возвращался домой. Шагал вдоль берега Орели — любимой речки. Густые заросли ивняка ластились к нему, гибкая лоза узкими листьями шелестела над ухом, жестко шуршали камыши. Из-под ног зелеными молниями выскакивали ящерицы и исчезали в густой траве. Берег, разогретый солнцем, пах мятой, осокой, сыростью — всем тем неповторимо знакомым с детства, тем, что никогда не выветривается из памяти, куда бы человека ни забросила судьба.

У оврага тропинка круто повернула вправо и зазмеилась в тальнике. Красные прутья низко склонялись до земли. Придерживая рукой упругие ветки, которые больно стегали по лицу, Прокуда пробирался напрямик к селу. Перепрыгнув канаву, похожую на забытый окоп, вдруг заметил чью-то фигуру. Убавил шаг. «Ов-ва! Соломка… Чего это она вдруг здесь оказалась?»

На цыпочках, крадучись, Юрий хотел незаметно обойти ее, но она, услышав шорох, настороженно обернулась.

— Прокуда-зануда… А в селе женщины обрадовались-обрадовались: слава богу, выкурили ирода! Удрал и никому ни слова. Куда ты пропал, Юрочка? — что-то теплое послышалось в ее словах.

— Ходил на заработки…

— Вот тебе и на… Разве у нас нет работы?

— Клянчил. Не дала ваша Савишна.

— Она боится Анны как огня. Не она здесь правит дела, а Анна.

— Правьте. Царствуйте!

— И будем править! Ты, с тех пор как пришел, хоть одной вдове хату покрыл? Я звала, набралась наглости прийти к тебе. Отсюда надо начинать! А ты как необъезженный конь. Может, хочешь, чтобы тебе поклонились всем селом?

— Ты меня учить будешь, как на свете жить?

— Я хочу натолкнуть тебя на правильный путь, а ты упрямый козел… Вдовья судьба, сам знаешь, горькая как полынь. Ты же мужчина, подойди к нам с такой стороны, чтобы повеяло теплом на наши исстрадавшиеся сердца. И они смилостивятся… — Женщина умолкла, наклонилась над веткой и долго ее пилила — нож был тупой, хоть выбрось.

Соломка права: он упрямый.

— А ну-ка постой. Что у тебя за нож? Он же, наверное, сто лет бруска не видел? — Снял с плеча тяжелый мешок, примял им на песке вислоухие лопухи. — Дай-ка взгляну.

— Это работа для мужских рук, — Соломка протянула обломок старой косы.

— Да ведь он же выщербленный, как моя судьба. Тебе много нужно прутьев?

— Я же тебе говорила: буря завернула стреху. Нужно залатать.

— А я думал — ясли корове будешь плести. — Юрий присел к кусту и принялся срезать красные прутья один за одним. Складывал в снопик.

— Ты умеешь парки вязать? — продолжала Соломка гнуть свое.

— Если нужно, так почему ж…

— Сторновка у меня золотая. Люблю, когда хорошо покрыта хата. А еще после всего граблями расчесанная.

Прокуда понял: Соломка так наивно манит его в свой не тронутый никем душевный мир.

— Юра, хватит. Оставь. Я уже одну вязанку отнесла домой.

— Ну, смотри…

Притихший, послушный, он следовал за Соломкой, нес на плече свой мешок, еще и красную вязанку прутьев держал под мышкой. А прутья зеленой метлой листьев заметали их следы до самого ее порога.

Соломка живо сняла с себя вязаную кофту и в одном легком сарафане метнулась к куче сторновки. Принесла два куля. Положила их перед Прокудой, развязала тугие перевясла, дескать, за мной дело не станет, лишь бы ты…

Увлажненная ночным дождем, сторновка покорно ложилась в парки. В том месте, где сноп был скручен перевясельцем, Прокуда топтался ногами. Под тяжестью его тела два снопика сторновки плотнее прилегали друг к другу. Потом старательно расчесывал пальцами золотую гриву каждого парка. Не торопясь откладывал в сторону и начинал колдовать над другим.

Лихо плевал на сухие ладони и пучок за пучком отбирал упругие соломины, а поломанные скатывал вниз. Никогда не приходилось латать стреху — видел лишь, как это делали деды. В жизни все пригодится, если умеешь: ремесло не коромысло — плеч не оттянет.

— Кого же ты хотела позвать, чтобы починить стреху? — Прокуду донимало любопытство.

— Анна обещала. То такая — все в руках горит…

— Давай накрутим вшивку, — отложил в сторону перевясло.

Прокуда выдернул из снопика длинный, ровный прут. Прикинул на глаз, размышлял: обрежь веточки, обдери кору, высуши на солнце — лучшего удилища и не нужно… Ткнул зеленым хвостиком листьев Соломке в руки. Она сложила маленькие пальчики в кулачок, зажала красные прутики. Юрий большими неуклюжими руками крутил прут, словно вил веревку. Соломка едва успевала переставлять руки — подступала к Прокуде, смотрела ему прямо в глаза. Он прятал взгляд, следил за ее ловкими и прыткими пальцами.