Василий Сологуб - Сотвори себя

Накормив немощного старика печеной картошкой, Юрий поплелся к себе. А на душе кошки скребли. Осточертело ему безделье: вот так с утра до вечера слоняйся. Люди работают, куда-то торопятся, живут в хлопотах, и у него есть руки работящие, и никому они не нужны. Клятые вдовы не хотят признавать, что он есть на свете. Казнят бездельем. Самое страшное, когда ты откололся от людей, как щепка. Хочешь — живи, хочешь — вешайся, хочешь — ложись в гроб.

И он не выдержал терзаний, свернул к реке.

Там, где Орель крутой подковой сворачивала вправо, вылизывая из кручи корчеватые корни дубов, присел в чаще. Притаился за зеленой стеной ветвей. Не хотелось показываться: ребятишки прыгали вниз головой с высокого обрыва.

Раздвинул густые ветви, чтобы рассмотреть берег: а, так это же Угол… На левом берегу половодье нагромоздило целые дюны песка. Он ослепительно белеет на солнце — не взглянешь.

Детство… О, если бы его вернуть… Жизнь, которую он сейчас ведет, беспощадно зачеркнул бы, поставил на ней крест. Если бы можно было вот так, как задачу: решишь на клочке бумаги, а потом перепишешь начисто… Но у человека единственная жизнь. Хочешь — дроби ее на крупицы, растранжиривай… Один человек, смотри, проживет ее, как песню пропоет, а другой в своей горькой судьбе корчится…

Над лесом плавилась жара. А между деревьями, в затишье, и ветерок не шелохнется. Вот бы сейчас окунуться в воду Орели. Но тут плещутся деревенские пацаны. Разве пойти вон туда, подальше? Поднялся на ноги, чтобы обойти Угол, но в этот миг раздался пронзительный детский голос:

— Димка-а-а-а тонет… Спа-сай-те!

Поднялся крик. К нему присоединилось жалобное хныканье.

Юрий живо раздвинул ветви и увидел: дети повыпрыгивали из воды на берег и замерли при виде страшного зрелища… Посреди реки, что неистово бурлила, беспомощно барахтался рыжий мальчуган. Его непомерно большая голова то выныривала, то погружалась в воду, бессильные руки вяло гребли на одном месте.

Не раздеваясь, Прокуда прямо с обрыва бултыхнулся на середину реки.

Вынес на руках окоченевшего, посиневшего Димку. Его живот был, словно бочонок, полон воды. Напился малец с перепугу. Юрий взял его за ноги, поднял вверх, встряхнул раз, второй, третий. Вода хлынула изо рта и носа. Осторожно положил мальчика на песок и принялся делать ему искусственное дыхание. Растирал тело, разгонял кровь.

Дети бестолково суетились вокруг Прокуды — не столько помогали ему, сколько мешали, убегали прочь и снова робко, на цыпочках возвращались, чтобы взглянуть на бедняжку Димку.

— Дядя, он будет жить? — то ли от холода, то ли от страха клацая зубами, спросил самый старший из них.

— Взять бы хорошую хворостину да задать всем вам трепки… Чего вас носит одних купаться?

— А с кем же? Наши мамы в поле…

— О, Димка глаза открыл! Димка, ты нас видишь? Димка!

Мальчишка вздрогнул, потянулся, как после крепкого сна, всхрапнул носом и повел глазенками.

— Где я? — спросил слабым голосом.

— На этом свете, а рвался на тот. Полежи немного, отдохни, — сказал Прокуда.

Димка от пережитого напряжения вдруг заплакал, пытался вскочить, чтобы убежать прочь.

— Да бог с тобой, чего ты встревожился? — Юрий стоял на коленях перед мальчишкой и успокаивал его.

За спиной у Прокуды послышалось тревожное поскрипыванье песка. Обернулся: перепрыгивая через кусты, разгонисто летела Анна. Запыхавшаяся, лица на ней не было — одни выпученные глаза, в которых застыл ужас. Руки молитвенно протянуты вперед, словно хотели достать, схватить сына. Еще три прыжка — и очутилась возле своего мальчика. Упала перед ним на колени, схватила в объятия его мокрую, холодную голову:

— Димочка! Мой родной Димочка… Живой… Слава богу, живой. Нелегкая понесла тебя на глубину… Ой, горюшко ты мое рыжее… А я скирдую сено да все прислушиваюсь — галдят. Ну, думаю, плескайтесь. Я же думала, вы бултыхаетесь на Чайкиной стежке, а вы здесь, — причитала Анна, обливаясь слезами. Подхватила на руки своего Димку и понесла домой. За ней подались все ребятишки.

Прокуда остался на берегу, мокрый, подавленный, одинокий… Да, наверное, на всю жизнь останется он для них трусом. Если уж кровинку Анны спас, а вдова и не заметила даже его…

Вечером вернулся в село. Дневная суматоха утихала, постепенно улегалась. Кряхтели запоздалые арбы, да движок бодро пыхтел в центре — сердито гнал электричество. Высыпали в небе по-летнему крупные звезды.

Прокуда свернул на свой двор и облегченно вздохнул. Аисты уже спали. В чем был так и лег на свою постель из хвороста и сена. Разбросал руки, ноги — просторно. Лишь ночью он позволял себе эту роскошь.

Где-то в полночь почувствовал: его кто-то нежно гладит по голове. В этих прикосновениях чувствовалась материнская ласка. Рука, шершавая, трепетная, проплыла над закрытыми глазами и опустилась на губы. Ему захотелось поцеловать эту сотканную из одной ласки руку, но не успел. Она уже легла на голову, потом пальцы стали перебирать волосы.

Прокуда боялся пошевелиться, замер: не вспугнуть бы эту руку. Но волна счастья так сильно разлилась по всему телу, что не удержался — приоткрыл веки: да, над ним действительно кто-то наклонился. Чья-то темная фигура застыла. Кто это? Может, то ему только мерещится?.. Да нет же… Этот таинственный силуэт заслонил луну, что золотилась нимбом над головой, как у святого. Хотел вскочить на ноги, но услышал шепот: «Ты спас дитятко… Спасибо… И у тебя есть душа… А я считала, что ты ирод… А ты, вишь, прыгнул с такого обрыва… Давай пожалею тебя, как своего Павлика. Все село говорит об этом… Прокуда, Прокуда, как же то случилось? Ты… вот так погубил себя…»

Юрий вздрогнул: призрак повернулся лицом к луне и… стал Ариной. Ее патлы свисали прямо ему на грудь. Она снова склонилась над ним. «Мой Павлик тоже спит… Давно уснул… Никогда не придет ко мне в гости… А я все выглядываю. Ты вернулся… Павлик тоже бы спас Димку… Только мой сынок глубоко в земле… И ты не гневайся на меня… Димка живой, я была у них. Спасибо тебе за Димку…»

Сквозь прикрытые веки Юрий следил за ней.

Луна обливала ее желтоватым светом. Арина, призрачно бледная, вновь повернулась лицом к луне и замерла, словно сушила свои горючие слезы…

Медленно черный силуэт поплыл со двора.

До самого утра не мог заснуть Прокуда. Жуткая тень Арины то наплывала, то удалялась, будто мираж. Прокуда метался, обливался холодным потом.

Наконец сел, сгорбившись, и, обхватив руками свою несчастную голову, положил ее на острые колени. Мысли все мчались и мчались куда-то, и он никак не мог удержать, остановить их.

Опомнился, когда солнце залило заросший бурьяном двор. Почувствовал его доброту и тепло на себе. Вверху на обгорелом ясене застрочили клювы аистов.