Василий Сологуб - Сотвори себя

Соломка помыла посуду, управилась по хозяйству. Посмотрела на клуню — дверь открыта настежь. Разогналась, чтобы прикрыть, но резко остановилась: «Чего я туда пойду: еще бог весть что обо мне подумает…» Зашла в сени, закрыла дверь на все крючки. Поймала себя на мысли: не от злодеев запирается — от себя…

Шагнула в хату, включила свет, взглянула на себя в зеркало; на нее смотрели большие голубые глаза. Вокруг них уже начали прорезаться еле заметные птичьи лапки морщин. Она их потерла, потерла — разогнала. Щеки тугие, налитые, с круглыми ямочками. Улыбнулась сама себе — и блеснул белый ряд зубов. Погладила густые русые волосы, принялась их расчесывать. Всем осталась довольна — лишь те птичьи лапки огорчили ее.

Соломка каждый вечер обветренное лицо мазала сметаной, за ночь оно отходило и становилось нежным. Прихорашивалась по праздникам, меняла за день по три платья — то нарядится в сиреневое, то окутывает ее голубизна, оттеняя глаза, то вспыхнут на ней белые ромашки. И все ей было к лицу. Только ради кого? Перед такими же, как и сама, вдовами форсила.

Снимала с себя платья, швыряла их в гардероб и надолго забывала о них. Уходила с головой в работу — на целые недели запирала хату, уезжала в степной лагерь и там дневала и ночевала. Работа учетчицы была ее утешением и песней. Уже примирилась с судьбой, наверное, на роду написано — промаяться век в одиночестве. Говорят, не родись красивой, а родись счастливой.

Сегодня, как всегда, положила в изголовье две подушки — себе и Николаю — и потушила свет. В окно заглядывал тоненький серпик молодого месяца.

Уткнулась лицом в свою подушку, смежила глаза. Скрипели, жаловались на Соломкину бессонницу пружины кровати. Ворочалась с боку на бок, сокрушенно вздыхала. Раскрылась — духотища.

Уже и серпик месяца растаял в звездной мгле, а она все не спала. Сон обходил ее хату, словно заколдованную. То, бывало, прибежит с работы, вымоется, упадет и не помнит, как уснет.

Поднялась, в одной легкой рубашке села на кровати, опустила ноги вниз. Сердце часто-часто стучало. Оно к кому-то обращалось, куда-то неслось. Босиком пробежала по холодному земляному полу. В хате стало тесно, будто стены сдавливали, будто воздуха не хватало. Вышла в сенцы, нащупала крючки и задвижки. Открыла дверь, остановилась на пороге. На улице тихо плыла звездная ночь. Лишь слышен еле уловимый шорох — на травы, на деревья падала роса. Холодный ночной воздух обдал ее с ног до головы — она даже встрепенулась.

Прикрыла и сенную, и избяную двери — уже не запирала. Вернулась на кровать. Закуталась в простыню. Придавила голову подушкой Николая и пыталась уснуть. Но какое-то необъяснимое беспокойство не отпускало ее.

Уже первые петухи начали будить землю, а Соломка еще и глаз не сомкнула. Что с ней происходило, и сама не знала. Собственно, она знала, но не хотела признаваться сама себе. Украдкой — так встают матери, чтобы не разбудить дитя, — Соломка подошла к окну, приоткрыла занавеску и посмотрела на открытую дверь клуни.

Оттуда, из глубины, щерился огонек цигарки. Его, как молнию надежды, перехватила Соломка. «Господи… Прокуда тоже не спит… Как он неосмотрителен с огнем? Ведь сено сухое, как порох…»

Сверху на ночную рубашку набросила плащик, что подвернулся под руку, плотно запахнула полы и выскочила из хаты. Забыла обуться — босиком бежала по росистой тропинке к клуне. Остановилась у двери, прислонилась к ней и прислушалась, не спит ли…

— Кто там? — настороженно отозвался Прокуда.

— Я пришла сказать тебе, Юра, не играй с огнем… Знаешь, сено сухое… Я боюсь…

Прокуда загадочно молчал. Он затянулся с такой силой, что даже цигарка обожгла ему губы и зашипела. Глазок уголька ярко озарил лицо Соломки.

— На, погаси, если боишься…

Боязливо переступила порог, приблизилась к Юрию и, сама не зная зачем, хотела вырвать из его губ окурок. Но не успела…

Прокуда раздавил кончиками пальцев уголек, вскочил и большими ручищами схватил Соломку за талию, прижал к себе тугое, упругое горячее тело.

Соломка внезапно ударила его в грудь. Руки ее подломились, податливо обмякли…

…Воровато оглядываясь, не видит ли ее кто, ведь вот-вот взойдет солнце, удирала Соломка из клуни. Роса серебрила ей икры. Распущенная коса, сама легкая, светлая и неземная в своем грешном причастии. Юркнула в хату. Но в этот миг ее взгляд упал на подушку Николая, что сиротливо лежала в уголке кровати. И зарыдала Соломка, склонившись на нее.

Потом навсегда спрятала ее.

Жизнь брала свое.

Не давала покоя та безухая бабка. Решил наведаться еще раз к Вавилону. Возможно, тот чем-нибудь поможет.

…На улице жарища — нечем дышать, а старик натопил лежанку, укрылся с головой кожухом и выпаривал суставы. На скрип двери дед приподнял припорошенную сединой бородку и тихо проскрипел:

— Это ты, Анна? Брось в жар три-четыре картофелины… Жуть, как захотелось целенькой, в мундирах.

— Нет, это я, дед Вавилон, Прокуда… Добрый день вам! Захворали? На солнце нужно прогреться…

— Черт его знает, что это у меня. Словно сто сверл крутит в бедрах. Наверное, скоро сыграю в ящик.

— Рано еще о ящике думать. Так вам, говорите, захотелось вот той, в жупанчиках?

— Ага. Вон там в корзине у порога… Выбери покрупнее и в жар…

Прокуда принялся печь картофель.

— А ты все никак не приживешься здесь? Вот беда!

— Да я уже не ропщу… Вдовья судьба горше моей. Знаю. Я вот с чем к вам, дед Вавилон… Вы не слыхали о безухой бандитке? В гражданскую носилась по нашим степям.

— Была уйма всякой нечисти.

— Безухая атаманша зарубила моего отца. Двух сестер забрала, и те погибли в заснеженных степях… А я, сами знаете, перепуганным рос… Понимаете, я напал в Крестограбовке на какую-то безухую… Уже старая баба… Мне кажется — это она… И до сих пор бредит анархистом Махно…

Дед Вавилон скатал с себя кожух, не по-старчески проворно приподнялся на локоть и пристально-пристально заглянул Прокуде в глаза.

— И без ушей?

— Без обоих…

— Это не та… Она уже, наверное, давно под крестом лежит…

— Нет, дед. Чувствует мое сердце — она.

— Чтобы вот столько лет прошло с тех пор и ее никто не разоблачил? Нет, горемыка, ерунду городишь… Наведайся ко мне, когда я поправлюсь, может, кое-что вспомню.

Прокуда напек Вавилону картофеля в жупанчиках. Хотел и почистить, но дед не разрешил. Он сам совершал нехитрый ритуал: слегка сдувал седой пепел, затем полуобугленной игрался, как дитя игрушкой, с ладони на ладонь перебрасывал, не спеша снимал почерневшую кожицу, — и белый комок уже лежал, нежился на его морщинистой ладони, песчанистый, рассыпчатый, ароматный, ароматный… Кончиками пальцев брал щепотку соли, кропил ею картофелину и лишь тогда прикладывался устами к яству, которое в беззубом рту вкусно таяло.