Василий Сологуб - Сотвори себя

— Мы тебе добра желаем, Вавилон, а ты такой неблагодарный… Вот тебе деньги! Бери, они твои. Покупай, что хочешь, на них. Волы, коровы, лошади, земля — все будет твое! — Вероника подошла и начала всовывать ему за пазуху неподатливые, шуршащие деньги.

— Мне? Одному? За какие такие заслуги, барышня? — отпрянув, спросил он.

— За какие заслуги, говоришь? Я вижу, ты верно меня понял. Вот так бы и давно, а то ломаешься. — И Вероника выскользнула из комнаты.

Она кружилась в танце вокруг матери, припевая: «Клюнуло, клюнуло, клюнуло!»

— Сейчас я вам обоим покажу, как богатство одним махом может уничтожить помыслы о революции, — победно воскликнула она. — Идемте! Только тихо-тихо.

Припав к дверной щели, они увидели, как Вавилон сидит на подоконнике и… ножницами безбожно кромсает деньги.

Не выдержав подобного зрелища, отец свирепо распахнул дверь и бросился с кулаками на Вавилона:

— Да ты… Да ты издеваешься над нами, свинья! Застрелить скотину!

Вероника подскочила к отцу, ладонью закрыла ему рот:

— Это сделать мы всегда успеем… Забери маму, она потеряла сознание. Я сама с ним расправлюсь…

Белая как мел, выросла Вероника перед Вавилоном. Хищный злой взгляд, казалось, испепелял его.

Холодным тоном, медленно, с нажимом она произнесла:

— Стоит мне сейчас шевельнуть мизинцем — и от тебя только мокрое место останется… Ты плюешь нам в душу, насмехаешься над нашей добротой. Эти деньги мои отец и мать копили копейка к копейке на протяжении всей своей жизни и подарили тебе, слепец, чтобы ты прозрел, стал человеком, а ты перевел их в мусор…

Среди ночи Вероника осатанело металась по двору. Разостлала на току десять снопов ржи. Велела солдатам вынести конскую упряжь — уздечку, шлею, вожжи… Разыскала каменный каток в клуне.

— Запрягите Вавилона в оглобли! — крикнула на запыхавшихся часовых. — Сегодня он будет нам рожь молотить!

Вывели, теперь уже из погреба, Вавилона под тремя штыками, на которых зловеще отсвечивалось лунное сияние. Через голову, как лошади, набросили шлею, к рукам, выше локтей, привязали оглобли, даже жесткие, холодные удила запихнули между зубов, а на затылке туго скрутили большую уздечку.

— Господи, человек будет молотить рожь! — даже старая помещица ужаснулась. Стояла у окна своей спальни и крестилась.

— Кнут! — отдался эхом девичий голос.

— Вотечки, вотечки кнуток, высокопочтенная панночка.

Рванула вожжи так, что губы у Вавилона под натиском удил вмиг одеревенели. Стеганула кнутом по спине раз, второй, третий… десятый. Но «конь» — ни с места. Кнут яростно свистел в воздухе и накладывал на лицо, шею, руки кровавые рубцы…

Вероника от бессилия зарыдала:

— Расстреляйте гадину!

Распрягли и повели по густой траве к берегу.

И… расстреляли Вавилона.

Да не убили насмерть. Люди подобрали, вылечили, выходили.

…Дед устало закрыл бесцветные глаза и умолк, словно прислушивался к далекому отголоску своей молодости. Потом вдруг встрепенулся, будто испугался, что Юрий, недослушав, уйдет от него.

— Мужчины безотказно повиновались ей, как рабы. Красивая, каналья, была, понукала ими, как хотела. Я поклялся сам себе поймать эту мразь. И вот однажды мы окружили ее небольшой отряд. Но вырвалась, выскользнула из кольца, окаянная. И все же я ее догнал. Как взглянул на красивое лицо, чуть с коня не упал… Не может моя рука поднять саблю на такую красоту. Но превозмог себя: свистнула острая сабля… Я заскочил с одной стороны, потом с другой и отсек ей уши… А лицо пожалел… За это великодушие Вероника всадила мне в правое бедро две пули. Я свалился с коня, а она, окровавленная бестия, унеслась. И потом всем чинила страшную казнь! Вот же и отца твоего… Да и тебя, того, искалечила…

— Так это вы… Вы, дед Вавилон, оставили ее на посмешище?

— Вот немного легче станет мне, вдвоем и заглянем в Крестограбовку. Неужели, змея, жива?

Голова будто муравейник с копошащимися мыслями. И все одна на другую похожи, и все об одном: как жить дальше?

Юрий лежал у себя во дворе. На своем «ложе». Подставил лицо солнцу. Не заметил — какой-то стебелек упал на губы. Не открывая глаз, подхватил языком и начал жевать. То была полынь, горькая, прямо жгучая.

Через несколько минут, будто с неба, спустилась на него снова вторая веточка — более крупная, пол-лица закрыла. Не задумываясь, откуда она взялась, потянул ее в рот. Как слепец, ощупал ее и начал жевать, словно горечь должна была подавить боль души. Поморщился. В это мгновенье лицо накрыл уже большой стебель, точно его кто нарочно швырнул.

Юрий рывком поднялся на локте, раскрыл глаза. Прислонившись спиной к ясеню, вся озаренная заходящим солнцем, подломив под себя ноги, перед ним сидела молодая женщина… В ее лице было что-то знакомое — у него даже дыхание перехватило? Кто она? Что ей нужно от него?.. Или, может, просто захотелось поиграть в кошки-мышки, вот она и швыряет в него бурьян…

Он присматривался, напрягал зрение так, что глаза начали болеть: черная коса тугим венком обвила голову, лицо белое, изнеженное. Черные брови. Глаза — черносливы… Блестящие-блестящие… Пухлые губы, а в уголках притаилась печаль.

— Ма-ри-на-а… — выдохнул Прокуда. И, как застенчивый мальчуган, вдруг закрыл лицо ладонями и вскочил на ноги. Принялся стряхивать с себя приставшие травинки. Затем запустил пятерню в густые, растрепавшееся, свисавшие на лоб волосы, пригладил их. И, как пьяный, что боится распластаться посреди дороги, обессиленно сел опять на землю.

— Здравствуй, Юрась, — еле слышно прошептали женские губы.

Прокуда упорно молчал. Руки тяжело упали на колени. И не скоро смог заговорить — отказала речь.

— Пришла дожигать? Ну, жги! — рванул на груди рубашку.

Оторванная пуговица отскочила прямо в руки Марине. Она зажала белый кружочек в кулак.

— Не надо, Юра. Как меня тогда адски жег стыд! Знал бы ты. Да, я мстила тебе, изгоняла из Вдовьей Криницы труса… И сжигала свою любовь, да не сожгла…

— Хотела избавиться от меня, заклейменного, и выскочила замуж… за Степана… — упрекнул он.

— Если бы так — ноги мои не ступили бы сюда. Сама пришла, хотя ты меня к себе и не звал…

— Совесть пригнала!

— Нет, не совесть — другое.

— Любовь?

Марина промолчала. Глубоко, прерывисто вздохнула.

— Красивой женщине верить — дураком быть… Говори, чего пришла?

— Принесла твои сапожки… Помнишь, нам было тогда по шестнадцать, утку с утятами выгоняли из камыша… Вернулись, а твоих юфтевых сапог не оказалось на берегу… Ну, помнишь, Юра?

— Красивая сказка! — безнадежно махнул он рукой.

А Марина будто и не слыхала грубоватого голоса. Вся озарилась внутренним светом: раскрыла хозяйственную сумку, вынула и протянула Юрию ссохшиеся, заскорузлые сапожки.