Василий Сологуб - Сотвори себя

— Тьфу, тьфу на твою голову! — гневом закипал Пантелей. Он схватил косынку, зло скомкал ее. Что делать? Бежать вслед за подводой или возвращаться в конюшню — там ведь полсотни лошадей, не дай бог что случится.

Пантелей плюнул раздосадованно: догадался же этой девчонке-сорвиголове дать вожжи в руки! Он посмотрел на залитую лунным сиянием дорогу и прислушался: бричка гремела где-то далеко, уже возле оврага. Ругнул Кузьму Ивановича, мол, научил свою дочку управлять лошадьми себе же на беду. Ругнул и себя: дурак старый, поверил! И пошлепал к конюшне, держа в одной руке попону, в другой белую шелковую косынку.

…Юру с воспалением легких положили отдельно в самую отдаленную палату. Разрешили только матери сидеть возле него, пока ему не будет полегче.

— А вы, извините, кем приходитесь больному? — спросил врач Маринку, посмотрев на нее поверх очков.

— Я… я… — Она густо-густо покраснела. — Я просто…

— Ага, если просто, так поезжай себе домой, милая. — И он твердым шагом быстро вышел из палаты.

Мама Юры сердобольно посмотрела на Маринку:

— Ну, спасибо тебе, что помогла. Теперь возвращайся, а то отец гневаться будет…

— А я, тетя Наташа, никуда не пойду от Юры, — наклонилась над его кроватью девушка и как-то сразу вдруг посерьезнела.

Но ее все-таки выставили из палаты. Сиротливо взобралась в повозку, умостилась на отаве, которую смаковали выпряженные лошади. И вспомнилось, как вдвоем брели, раздвигая камыши, он впереди, она за ним. А когда переходили через канаву, Маринка оступилась. Юра ловко подхватил ее, поставил на ноги: «Только вот немного коса намокла», — сказал тихо…

В полночь Маринка подкралась к окну, растворила его настежь и вскарабкалась в палату.

Мать, дремавшая возле Юры, всплеснула от неожиданности руками:

— Господи! Я-то думала, ты давным-давно дома. Ну, чего же ты не уехала? Там же твоя мама меня ругать будет.

Девушка стояла молча, низко склонив голову, перебирала пальцами косу. Хоть бы и взбучку задали ей сейчас, а от Юры она не уйдет. Он ведь болен, и ей непременно нужно быть здесь, рядом с ним. Так он быстрее поправится, наберется сил. И не ушла…

Прокуда поднял на Марину глаза. И ее, теперь уже чужую, стало вдруг жаль. Невольно поглаживал сапожки, что навеяли на него столько смятенных воспоминаний.

— И в самом деле мои… Вот даже глубокая царапина от гвоздя. И подковки еще не стертые, только поржавели. Но где ты их нашла, скажи, где?

— У родителей Степана на чердаке нашла. Они так новыми и остались. Степан их ни разу не надевал. Из ревности украл, зашвырнул на чердак да и забыл о них. Уж я их прятала, прятала! Все представляла, как ты вернешься и я сама принесу и отдам их тебе… И вот сегодня…

— Напрасно ты… Я из них вырос…

— Не ноги — сердце обогреют, Юра…

— Его уже ничем не обогреешь. Не сапожки — тебя украл у меня Степан, — горько усмехнувшись, произнес Юрий.

— Да. Я вышла за Степана, чтобы этим насолить тебе… А насолила сама себе. Принуждала себя любить его, а душа не лежала… Думала, пойдут дети, переменится все к лучшему. А дети не родились. Вот так и живу. Учительствую — только и радости мне в этом, Юра.

Прокуда верил и не верил Марине: «Что ты от меня хочешь? Зачем я понадобился тебе? Сапожки принесла». А может, и правда она продолжает любить его? Он же и по сей день не может вырвать ее из сердца — он всегда и везде чувствовал ее рядом с собой. Шел ли на работу, болел ли, схватывала ли его бессонница, она была тут, только, кажется, протяни руку и дотянешься до нее. И кто знает, если бы не она — может, и не выжил бы, не хватило бы духу перебороть самого себя… Она, его Маринка, вывела его из цепкого неверия в себя и поманила в родную деревню.

Давал себе отчет в том, что Марина ему теперь не принадлежит и уже никогда не будет принадлежать, но в глубине души жаждал увидеть ее, жаждал и боялся. Разумеется, он никогда бы не отважился подойти к ней первым. А она смело пришла и сидит вот перед ним, его счастье, его мука…

— Что тебе Степан скажет, когда узнает?

— А я и не скрывала, что еду навестить тебя…

— А он?

— Просил, умолял не ехать к тебе, ведь все эти годы ему тоже было не сладко слышать, как я во сне произношу твое имя.

— Скажи, это правда?.. Правда? — Юрий резко повернул лицо к Марине, а потом глубоко вздохнул. — А-а-а… Меня так погнуло, меня так поломало. Единственно, чего я хочу, — искупить свою вину перед односельчанами. — Он снова насупился, ссутулился. — Но как? Подскажи, умоляю тебя.

— Вот пуговица оторванная. Давай пришью.

— Я сам. Научился, слава богу, — глухо отозвался он.

Марина достала из сумки иголку, молча пододвинулась ближе к нему. Откусила хвостик нитки.

— Возьми в зубы, чтобы ум не зашила, — прижалась пальцами к его губам: такие милые, такие нежные, такие душистые руки у нее.

Он послушно разжал губы, взял нитку.

Марина стояла перед ним на коленях. Ее с легким загаром руки быстро летали вслед за иглой. А он не дыша сидел покорно и доверчиво, рассматривал ее вблизи. И не верилось ему, что вот эти руки когда-то ласкали его… Не верилось!

Марина ослепила его своей близостью. Он забыл на миг обо всем на свете, онемел от счастья: вот сидит она перед ним, прикасается к нему, даже щекочет пальцами. Он неотрывно смотрел на нее. Темные блестящие глаза. Они такие же и не такие — где-то глубоко в них запрятана тоска. Ровный нос, губы сочные, полураскрытые, брови густые-густые, а над левой еле заметная родинка. Такая же на шее, ниже уха… Когда-то он шутил: «Чтобы они не обижались друг на друга, я их по очереди буду целовать».

— Вот и все, пришила. Крепко-накрепко, — наклонилась откусить нитку и то ли невзначай, то ли нарочно прижалась щекой к его груди.

Прокуда застонал:

— Прошу тебя, Марина, не приезжай больше…

Марина не спеша спрятала иглу. Спросила:

— Чем тебе помочь, Юрочка? Степан говорил — все для тебя сделает. Как-никак, вы с ним дружили в детстве.

— Спасибо. У меня все есть. Я всем доволен. А то, что хотел бы попросить у него, он не в состоянии сделать.

— Напрасно ты так думаешь. Разве не знаешь, какой у Степана характер?

— Это я на собственной шкуре почувствовал… Когда-то, помню, он как будто в шутку, как бы между прочим бросил мне: «Хоть ты, Прокуда, и любишь Марину, но она будет моей…» Сказал и завязал, навеки завязал…

— Такова жизнь, Юра. Учу десятиклассников, много им рассказываю о любви, а, по сути, сама в любви ничегошеньки не смыслю. Не могу ее постичь, объять умом. Сейчас у меня только птичьего молока нет… Носит меня Степан, как ребенка, на руках, полсвета с ним объездила… А услыхала, что ты вернулся, — все, все сразу отодвинулось назад, помрачилось, и ты заслонил весь свет… Все бросила и, видишь, приехала…