Василий Сологуб - Сотвори себя

— Я… я пришел рас-кви-тать-ся, — Юрий, словно извиняясь, повернулся к Стелле.

Девушка, ничего не понимая, бросилась в сени за водой, с полной кружкой подбежала к потерявшей сознание старухе, но та уже коченела на глазах…

— Ты… ты убийца! — вырвался у нее душераздирающий крик.

Прокуда уже не слышал этого крика. Закрыв глаза, вырвался из душной хаты…

До слуха Прокуды донеслись чьи-то заунывные причитания. Женский плач раздался где-то совсем близко. Встревоженно взглянул на дорогу. Расхристанные, с растрепанными волосами куда-то бежали вдовы. Худощавая Анна, приземистая Пелагея, маленькая Агриппина, а дальше за ними — учительница Любовь Петровна… Что случилось? Несчастье?

Женщины табуном ворвались к Прокуде во двор. Окружили его. Пошли на него в открытую атаку? Терпели, выжидали, пока он уберется из Вдовьей Криницы. А теперь учиняют самосуд!..

Но погоди же, погоди… Почему тогда они протягивают к нему руки? Присмотрелся к их лицам — на щеках слезы, глаза охвачены ужасом… Уста сведены судорогой — слова не могут вымолвить. Женщины водят ртами — как рыба, выброшенная из воды на суходол. Онемевшие уста, онемевшие глаза, онемевшие лица — одни только руки тянутся к нему и взывают. Сообразил: не мстить пришли они, а умолять о чем-то.

— Там… Там в школе… Там дети наши заперлись. Никого не подпускают к себе. Они принесли и развинчивают… Нужен кто-то из мужчин. Просим тебя, Прокуда, спаси наших деток, — лепечет Анна.

— Да вы скажите, какая беда стряслась?

— Дети после занятий принесли в школу снаряды… Где-то в яме нашли. Нас не слушают. Позапирали окна, двери. Просим тебя, Юрий, спаси нашу детвору… Ты ведь мужчина, тебя они послушают, — наконец доступно растолковала учительница.

Поднялся рев, причитания ударили Юрия в грудь… Перед Прокудой первой упала на колени Анна, за ней, не раздумывая, бухнулись Пелагея, Агриппина, Любовь Петровна.

Никому ничего не говоря, что есть духу помчался Прокуда в школу. Ему вслед летел слезный материнский стон:

— Спаси…

Подскочил к двери, рванул ее на себя — она лишь вздрогнула: туго заперта изнутри. Колотил кулаками в доски, орал на безобразников, чтобы немедленно открыли, угрожал, однако «Вавилонова ватага» не обращала на это внимания. Только издалека слышалось звяканье металла.

Бросился к окнам — все, как одно, закрыты. Чертенята! Выбить стекло? Размахнулся кулаком, но в этот миг заметил лестницу у боковой стены здания. «На чердак», — осенила мысль.

Ступая через две перекладины на третью, юркнул в полумрак чердака. Потянул за собой лестницу и тихо опустил ее в отверстие, что вело в коридор.

Ступая на цыпочках, подкрался к детворе, поглядел на них и оторопел на месте: каждый из них оседлал, как коня, снаряд и ковыряется в нем, развинчивает… Снаряды покрыты ржавыми пятнами, облеплены глиной.

Детвора, заслышав шорох шагов, насторожилась, всполошилась:

— Полу-унд-ра-а! — прокатился по классам петушиный голос.

Все бросились врассыпную.

В первую очередь Прокуде удалось поймать самого старшего закоперщика — Димку. Тот громко горланил, визжал, сопротивлялся, сучил ногами, кусался.

— Чего ты вопишь поросенком? Я тебя не трону и пальцем. Мать сама сдерет с тебя шкуру…

Юрий открыл первое попавшееся окно и подал брыкавшегося Димку обессиленной переживаниями Анне. Она прижала свое непослушное счастье к груди и отскочила от здания.

Еще одного чертенка поймал он на чердаке. Нащупал возле стропила второго. Взял обоих в охапку и осторожно протолкнул их в окно Пелагее. «Живые. Живехонькие!» — выкрикнула. Свистуна Агриппины еле выловил под партами, за ногу вытянул, еще и уши намял ему за прыть. Как мяч бросил в просвет окна матери.

Дольше всех гонялся за сынком Любови Петровны. Богданчик на четвереньках носился под партами, забирался в тесные закоулки, куда он, Прокуда, не мог протиснуться. Наконец поймал его за рубашонку, разорвал ее, но вытащил.

— Ах ты, постреленок, малый, да шустрый, — подал проказника учительнице.

Она судорожно схватила ребенка и тоже бросилась в сторону от школы.

Прокуда остался один на один с этими чудовищными металлическими обрубышами, начиненными взрывчаткой. Вот перед ним один полуразвинченный снаряд прижимается к двери, словно сторожит ее, чтобы никто не мог сюда войти и отсюда выйти.

«Завтра дети придут на занятия. Вынесу-ка я их за село, разожгу костер и взорву». Юрий присел на корточки. Растопыренные пальцы обеих рук опасливо, осторожно просунул под холодный бок снаряда. Приподнял, держал в ладонях и лишь теперь вспомнил — нужно открыть входную дверь, не пролезать же в окно…

Недоброе предчувствие шевельнулось в сердце. Внутренний голос приказывал: положи снаряд на место. Позвони в район. Приедут саперы… Вздрогнула рука, и еле слышно снаряд ударился о пол…

Перед глазами Прокуды сверкнуло сто молний… От взрыва раскололась земля… И он провалился в черную бездну ночи…

Женщины-вдовы с детьми, которые стояли далеко на пригорке, увидели, как неимоверная сила подняла вверх старенькую школу, ударила оземь… Строение рассыпалось — только огромный столб пыли взметнулся высоко в небо…

Вся Вдовья Криница собралась у развалин на похороны. Женщины тужили, рыдали. Но Прокуда уже не слышал этого: взорванная снарядами старенькая школа превратилась в огромное пепелище, ставшее могилой Юрию.

Детвора в благодарность за их спасение наносила чернозема, укрыла плодородным слоем прожженные, продымленные руины, а вдовы густо засеяли чернобривцами эту необычную могилу…

И пылают, пылают цветы, пламенеют ежегодно…

Сюда часто приходит Соломия — Соломка. Приводит она с собой смуглого кудрявого мальчика, как две капли воды похожего на Юрия Прокуду.

Странны люди в своем непостоянстве: в детстве им неотвратимо хочется стать взрослыми, а на склоне жизни их неотступно манит, влечет детство…

Таков и студент: когда от перенапряжения у тебя трещит голова, туго замотанная мокрым полотенцем, и ты злишься, скорее бы заканчивались эти муки Тантала, скорее бы получить выстраданный, вымученный, но желанный диплом… И тогда ты вольный, как птица, можешь лететь, куда тебе захочется.

Но вот наступает трепетная минута прощания с институтом — и ты ругаешь себя в душе, сокрушенно каешься: «Ну, зачем я горячился: надоело, осточертело?..» Стоишь на высоком пороге, который со святым благоговением пять лет назад переступал, с которого теперь широко распахнулась даль, и сожалеешь: «Эх, если бы можно было вернуть то время — тогда бы я…»