Василий Сологуб - Сотвори себя

На дороге вдруг засигналила машина.

— Я так и знала… Прислал за мной…

Оба молча поднялись на ноги. Прокуда умоляюще смотрел на Марину:

— Я тебя еще раз прошу: не приезжай больше. В моем положении… Я сойду с ума.

Ночью, в земной тиши, отошла душа Вавилона.

Утреннее солнце спряталось за густые тучи. Черные полосы упали на Вдовью Криницу. Кудлатые, неуклюжие тени метались по степям, заштрихованные моросью. То сновали посланцы грусти, печали и скорби.

Первой отправилась в столярную мастерскую Анна. Сухощавое лицо, маленькие глубоко посаженные глаза — вся внешность женщины выдавала горестный траур. В руках своих несла толстую широкую сосновую доску — сорвала в хате длинную скамью, что тянулась под оконными косяками от красного угла и до полки с посудой. Прикинула на глаз: и не найти лучшего днища для гроба. Хотелось, чтобы именно ее выстроганка легла в основу последнего пристанища Вавилона…

«А чем я хуже Анны?» — мучительно зашевелились мысли в голове Пелагеи. Обшарила все свое подворье — в сарае подвернулась под руку дубовая, аж звенит. Влажной тряпкой вытерла на ней пыль. Эту доску еще до войны где-то добыл ее муж, привез домой, хотел расширить нары, мол, дети пойдут, где ты их класть будешь… Но война все перечеркнула. И теперь не ведает, не знает тот, кто «пропал без вести», зачем понадобилась эта добротная доска. Обхватила обеими руками и побежала вслед за Анной, потому что Вавилон, считай, кровный ей человек — отец ее близнецов.

С крутого пригорка своего подворья скатилась на дорогу заплаканная Агриппина. Колебалась, не знала, куда податься, — у нее не было доски. Да и где ты ее выцыганишь в степном селе. Леса того над Орелью как кот наплакал. Но метнулась по дворам. Ничего нет подходящего — то шашелем побитые, то отрухлявевшие — разваливаются на куски. Кто-то из односельчан надоумил обратиться к Любови Петровне, ведь на ремонт школы дерево привезли. Полетела к учительнице и упросила-таки.

— На такое дело грех отказать.

Взяли они в сарае по свежевыпиленной доске, пахнувшей живицей, и понесли в столярку, где Анна уже замеряла, строгала, выравнивала. Стружки белыми опечаленными кудряшками выкатывались из-под острого язычка рубанка, застилали ей ноги.

Вдовьи жалобные вздохи, частое постукивание топора, глухие удары молотка о доски, тугой звон гвоздей, забиваемых в древесину, — все это сливалось в единую траурную похоронную музыку.

Вдовы делали Вавилону гроб, вкладывая в него тепло своих сердец, чтобы ему в сырой земле, на том свете, не холодно было лежать.

В гробу, обитом красной китайкой, усыпанном цветами, на ссутулившихся вдовьих плечах смиренно плыл Вавилон. Его провожала вся деревня…

Каждый человек до последнего вздоха живет надеждой. Надежда свивает потаенные гнезда в отдаленных уголках человеческой души и зарницей вспыхивает, манит, зовет, не дает упасть.

Прокуде казалось: надежда его увяла. Не знал, куда податься за советом. Тянулся к деду Вавилону. Собирались с ним наведаться в Крестограбовку, чтобы убедиться, безухая — та ли это атаманша… Да смерть не ждет, смерть безучастна ко всем человеческим делам.

И решил наконец не ждать, когда появится Стелла. Без этой неугомонной дивчины, которая играет с ним в любовь, будет даже спокойнее все выяснить, до всего в конце концов докопаться.

И вот Прокуда стоит у знакомой калитки.

— Кого я вижу?.. Юра, какими ветрами тебя занесло к нам? А я сегодня хотела было помчаться к тебе в гости. — Неожиданно из-под низкорослой шелковицы вынырнула Стелла. Губы, лицо — все забрызгано соком. Пальцы рук словно в чернилах. По-мальчишески подскочила к Юрию, чмокнула его в щеку и, как козочка, легко скользнула к колодцу умываться.

Из сеней выглянула сухопарая подвижная старуха. Ее морщинистое лицо передернулось в слабой улыбке.

— Ну, здравствуй, здравствуй, — подошла и подала Юрию холодную, обтянутую сухой кожей руку.

— Что так смотришь? Не узнал меня?

— Да нет, я вас и на том свете узнаю, бабушка…

— Чтоб у тебя язык отвалился. Не знаешь, как меня звать?

— Вера Кирилловна! — отозвалась от колодца Стелла. — Чего ты такой сердитый, Юра?

— Устал, — вытер он вспотевший лоб рукавом рубахи.

— На тебе же, парень, лица нет! Не заболел ли? — затрещала старуха.

— Я принес долг…

— А, долг… — Старуха деликатно взяла его под руку и повела в свою хату.

В горницу впорхнула и Стелла: она радовалась тому, что Прокуда так неожиданно пожаловал в гости.

— Я не люблю быть должником, Пришел расквитаться, — угрюмо буркнул он.

— Ты снова не то слово употребил, Юра!

— И все-таки рас-кви-тать-ся! Долг есть долг! — Жгучим взглядом он уставился на старуху. Достал из кармана деньги, протянул ей. — Спасибо, за все спасибо.

— Слушай, Юра, что с тобой творится? Тебя словно кто-то подменил. В твоем голосе столько иронии, сарказма.

— Да, парень, моя внучка о тебе только и говорит. Ложится вечером спать, встает утром, садится есть — все слова о тебе. Скажи, чем ты приворожил ее?

— Я сам себе сейчас не рад.

— Да, были в народе когда-то так называемые костоправы. Как бы ты ни растрощил ногу, он тебе по косточке сложит, слепит. Будет возиться с тобой до тех пор, пока не исцелит. Когда-то, говорю, были костоправы, а теперь душеправы, а точнее — душегубы…

Молчал. Но все тело пронизывала дрожь. «Она, ей-богу, она! Зарубила моего отца, мою душу искалечила, а теперь, видите ли, пустословит о человеческих душах. Сколько же ты их окровавила своими костлявыми руками?»

В болезненном воображении Прокуды, будто сквозь мутную пелену, начало проступать женское лицо. Оно наплывало из жуткой дали все отчетливее и отчетливее. И он, ничего уже не соображая, что есть мочи закричал:

— Она, мама! Го-ло-во-рез-ка!.. Вероника!.. Она, мама!

Густой бас потряс хату, даже оконные стекла задребезжали. Призрак внезапно исчез, а вместо него предстало перед глазами изрезанное глубокими морщинами лицо. Оно стало вдруг виновато-растерянным.

— Ты, бабка, знаешь Данилу Прокуду? Я его сын. Ты зарубила моего отца… А нас, детей, принудила тогда смотреть, как будет умирать красноармеец. Двух девочек, моих сестер, ты забрала на их погибель. А я спрятался, выжил, как видишь. И вот пришел к тебе. Ты не Вера Кирилловна. Ты — Вероника, бандитка! Затерялась меж людей, спряталась. Но от меня тебе уже не удрать…

Старуха вмиг сорвалась с табурета, подскочила к Прокуде и перепуганно заглянула ему в глаза, словно опознавая кого-то далекого, знакомого. А потом, судорожно вцепившись в него, отчаянно застонала. Исступленно подняла над головой руки с растопыренными пальцами, словно защищаясь от напора огня, попятилась к кровати. Громко завопила и бревном упала на белую гору подушек…