Василий Сологуб - Сотвори себя

И в голову Прокуде плеснула горячая волна воспоминания.

…Росы. Такие густые да холодные. Глубокой осенью есть в них что-то от зимы — прямо леденящие… Они похожи на сизые кружева заморозков. Утром не выходи на луг босиком — ноги от росы становятся, как буряки, багровые.

— Когда пойдешь к овцам — хоть мои, рваные истоптанные сапоги обуй, — говорит Юрию мать.

Парень сопит и в знак согласия кивает головой. Но как только мать выходит доить корову, он выскальзывает из хаты и босиком бежит через садик к овчарне. Нужно ему то старье!

Сквозь редкие тучи солнце рассеивало бледные утренние лучи. Пока не пришел дед Каленик, опытный чабан, Юрий — подпасок, выпустил отару на луг, дабы люди не видели, что он босой. Но не достанется ли ему «на семечки» от деда: выгнал овец на большую росу… От людей слыхал — нельзя этого делать. «А, за один день не подохнут!» — махнул рукой.

На душе неспокойно. Наслушался вчера вечером упреков от матери: «Да ты ж, Юрий, уже в парни выбиваешься, а в голове ветер свистит… Слыханное ли дело — в шестнадцать лет терять сапоги? Взять бы хороший кнут да высечь тебя…»

«Оно-то так, — где-то в глубине души соглашался Юрий. — Но не один же я в этом виноват. Откуда-то взялась Маринка Лозовская… А впрочем, шут с ними, с сапогами! Еще заработаю на новые».

Присел на саман, скрестил ноги, пригрелся на солнце. Раскаивался: «Надо было бы все-таки обуться, мать же говорила…»

Но, как на грех, овцы на росной траве плохо пасутся. Позадирали головы и бегут, глупые, кто куда. Юрий вскакивает, гонится за ними по леденящей росе.

Да еще дед Каленик почему-то задержался. Наверное, зашел к кузнецам покурить. Любит он с ними балагурить!

Завернет Юра овец от озимых и снова садится на саман. Водит кнутовищем по земле и о чем-то размышляет. Но уже не о сапогах.

«А почему у Маринки такие черные глаза? А косы у нее словно два перевясла…»

— Здравствуй, парень. На кнутовище колдуешь?

Даже вздрогнул от неожиданности. Перед ним стоял дед Каленик, опираясь на суковатую, сделанную из груши-дичка палку.

— Да греюсь, роса прямо жжет…

— Ага, да ты, брат, в новых штанах. Это хорошо, А вот что тебя босиком принесло пасти, это негоже. Путевый хозяин собаку в такую холодину не выпустит со двора, а ты вон что отколол. Погоди, я вот мать увижу, прочитаю ей мораль, как за сыном смотреть.

Юра потупился, молчит как в рот воды набрал. Да и что скажешь? Не захотел же обувать старые истоптанные сапоги, боялся, чтобы Маринка не увидела… Лучше уж босым быть, чем девушка будет подтрунивать: «Уже парень, а в маменькиных сапогах…»

Дед достал из кармана свой знаменитый, окаймленный красной китайкой кисет, скрутил цигарку и смачно затянулся.

— Да, да, красивые у тебя были юфтяные. И случится же вот такая беда! Посеял…

Дым щекочет Юре ноздри. Паренек поднимает взгляд на деда.

— А куда мы сегодня погоним пасти?

Старик смекнул, чего парнишке захотелось.

— А туда, где красивые девчата да где хлопцы сапоги теряют. — Из-под усов пробилась лукавая улыбка.

Роса постепенно опадала. Солнце уже высоко поднялось. У Юры только теперь начали отходить ноги. Дед Каленик зашел с той стороны, где озимые. Подпаску посоветовал поворачивать овец к озеру. Дескать, там отава сочнее и есть где напоить овцу.

Тем временем Юра рассуждал про себя: «Чего доброго, может, и вправду сапоги найдутся. Как это получилось вчера с ними? Когда солнце припекло, вроде лишние стали — связал их и носил, перебросив через плечо. А потом откуда ни возьмись Маринка Лозовская…»

— Юра, слышишь, Юрочка! — звала она с противоположного берега. — Помоги утку с утятами найти!

Пока бродил с девчонкой, забыл, куда сапоги положил. Вспомнил о них лишь тогда, когда стали гнать овец домой. Обшарил весь берег — нет. Вот и приходится прыгать босиком в такой холод.

Теперь-то хитрый дед Каленик ругает его: почему да почему в такой холод притащился к овцам босой, а тогда сам же толкал под бок и шептал: «Иди, Юра, чего поглядываешь исподлобья, как кот на сметану? Помоги девчонке. А я уж сам побуду возле овец». И доходился, напомогал…

А сам все вспоминал Маринку… Какая она красивая! Как светлый лучик ее улыбка. И сама так и светится. Когда выгоняли из камыша утку с утятами, она нежно-нежно сказала:

— Смотри, ногу не проколи… А то шипов тут много…

А когда уже вышли на берег, она коснулась его шевелюры, выгоревшей на солнце, и сказала:

— А волосы у тебя, Юра, мягкие, как вычесанный лен нашей бабушки. — И ласточкой порхнула к себе во двор. Только косы мелькнули перед его глазами тяжелыми плетенками. Вот если бы ее сегодня увидеть!

Но в тот день Юрию не повезло. Маринки не было дома — уехала с отцом в степь.

…Мать как от толчка вскочила среди ночи. То ли ей приснилось, то ли действительно Юра охрипшим голосом просил воды. Бросилась к нему, приложила ладонь ко лбу.

— Сынок, что с тобой? — А потом вмиг сообразила: захворал. Еще накануне вечером заметила по глазам: взгляд не тот… Наверное, простудился. Побежал ведь босой пасти… И вот беда-то какая теперь…

Напоила Юру компотом и метнулась к бабе Орлихе, чтобы та пришла посидеть возле больного. А сама, не чувствуя под собой ног, побежала напрямик к бригадиру просить подводу — сынка в больницу отвезти.

Но Кузьму Ивановича не застала дома.

— Что же делать? — сокрушалась мать.

Бригадирша участливо разводила руками:

— Да я бы рада чем-нибудь помочь… Разве что Маринку послать… — Она еще не успела договорить до конца, как из сеней в белой рубашонке, словно русалочка, выглянула дочка.

— Мама, давайте я сбегаю за подводой. Вот оденусь и…

Мать ей ничего не ответила, хотя сердце и возражало: «Куда она, глупая, побежит? И кто ей без разрешения отца даст лошадей на ночь глядя?»

— А вы, тетя Наталья, идите домой, собирайте Юру…

— И чего ты здесь, девица, так поздно шатаешься? — Узнав дочку бригадира, полусонно пробормотал конюх Пантелей.

— Давайте лошадей… В больницу Юрку Прокуду нужно отвезти. Отец велел…

— Нет, одной тебе не дам лошадей. Записка есть?

— Я же вам простым языком говорю, отец велел запрягать. Он вот-вот придет, — выпалила девушка и испугалась своего обмана.

Пантелей, покряхтывая, принялся выносить сбрую, выводить лошадей. Запряг гнедых и по-хозяйски крякнул. Это означало — он что-то вспомнил.

— Садись, дочка, в бричку да подержи вожжи… Я принесу отаву, сидеть мягче будет… Да и лошади пожуют, когда проголодаются.

Положив хорошую охапку привядшего пахучего разнотравья, он поплелся за попоной. Не сидеть же Кузьме Ивановичу на сырой траве. И в тот момент, когда он посвечивал в конюшне фонариком, разыскивая полосатую ряднину, вдруг услыхал, как загромыхала повозка. В голове промелькнула мысль: «Как бы проклятые не понесли дивчину». Откуда и прыть взялась у старика. С попоной в руках он проворно выскочил из конюшни на дорогу и не поверил своим глазам: девушка стояла в бричке на коленях и, дергая за вожжи, погоняла лошадей. Они побежали быстрее, еще быстрее. Пантелей рванулся вслед за ними, но понял, что их не догнать… Лишь видно было при луне, как косынка, белая, точно чайка, сорвалась с головы и медленно приземлилась на дорогу.