Василий Сологуб - Сотвори себя

— К которой же вы, дед Вавилон, приклонили голову? — спросил Прокуда.

Старый достал из кармана платок, вытер увлажненные слезой глаза:

— Одиноким живу. Никого из них не хочу обижать. Они мне светят — каждая по-своему. Помогают. Аннушка — огород вспашет, посадит, обработает, соберет урожай. Пелагея покупает рубахи, простыни, обувку. Грушенька уберет в комнате, приготовит поесть. А Люба-Любушка, учительша, самая грамотная, приносит деньги на всякую всячину. Книжки дает читать: я люблю исторические романы. — Гармоника в груди расходилась, и Вавилон закашлялся.

— Многотрудная жизнь и у вас, дедушка…

— А ты мне, любезный, укажи пальцем на того, кому жизнь легко дается. Иди себе, Прокуда, да поразмысли, зачем я тебе раскрыл душу.

— Спасибо. Поучительная быль, — Юрий поднял деда на ноги, сунул в руки посох, попрощался и пошел себе…

Стоял посреди двора и смотрел на свое зеленое логово: тот же разросшийся бурьян, та же полосатая, обтрепанная, хлестаная-перехлестаная дождями ряднина, которой застилал свою «постель». В изголовье свернутая вместо подушки телогрейка. Под ней торба с сухарями. А рядом замес. Потрескался, засох.

Его охватило отчаяние. Сел под ясенем. И, перебирая свои беды, невольно вспомнил слова Стеллы: «Плюнь ты на всю эту затею. Поезжай в Днепровск, на завод. Твои работящие руки, твой смекалистый ум, твое здоровье пригодятся людям. А здесь, во Вдовьей Кринице, ослепленные злостью вдовы не дадут тебе жизни. А в городе ты приживешься, станешь человеком».

Всю ночь рыл Прокуда землю: задумал выкопать землянку. Нет, он не уйдет отсюда, с этого плодородного чернозема, из этих благоуханных степей, с родного двора. Здесь все святое.

Ночь стояла вялая, удушливая. Вымахал яму, принялся выстругивать сходни. Хотелось к утру завершить основное. Для крыши найдется древесина в лесу. А нет — так срубит сухой ясень, торчащий посреди двора: из ствола выйдет отличная матица, а ветви пойдут на стропила, на обрешетины…

Встало солнце, тусклое и опустошенное. Не хотелось на него и смотреть. Оно безразлично коснулось лучами широкой Прокудиной спины, лоснящейся от пота — до пояса был голый.

Когда лучи наконец высушили соленую росу, Юрий почувствовал, что проголодался. Достал из-под телогрейки в изголовье торбу, сшитую из мешковины, развязал и вытащил два шершавых сухаря. Бросил их в ведро с водой, чтобы размокли. Пошел взять тюльку: где-то там, завернутую в бумагу, привалил обломком самана. Может, собачье растаскало? Уже и забыл, куда приткнул свое добро. Ага, вот где. Приподнял обломок, а мышь оттуда шмыг. Посекли, пакостные, жирную бумагу, прогрызли насквозь дырку и таскают себе рыбку. Оставили хоть ему на завтрак? Взял в руки сверток. О, да тут на троих хватит!

Посреди двора сел как степенный хозяин.

Его мучила жажда. Взял погнутое ведро, выплеснул из него остаток вонючей воды и пошел к бабе Грищихе. Ее колодец славился на всю округу родниковой, прозрачной, даже сладкой водой. Пьешь ее — не напьешься. Не повесят же, если он зачерпнет хоть кружку, не запретят; как ни есть — люди…

Ступал несмело. Повернул направо. Глядь, а у колодца собрались женщины. О чем-то тараторят, пререкаются. Среди них Вавилон стоит и за поясницу держится. Верховодит старик. Топчется, размахивает руками.

Никто не заметил, как Прокуда подошел и остановился сзади.

— Здравствуйте, люди добрые. Одолжите ведерко воды.

Колючие вдовьи глаза взяли Юрия в плен. Шагнула вперед Анна в растоптанных резиновых сапогах, в брезентовом плаще, подвязанная скрученным, как веревка, старым фартуком. Высокая, мужиковатая женщина. Ее густые широкие, в два кольца брови поползли вверх, глаза налились укором, передернулись полные губы:

— Ты колодец копал? Ты чистил его когда-нибудь? Ты сруб чинил? Попрошайничаешь: дайте водички… Бороду отпустил — настоящая метла… Грудь — колесом. А я вот, видишь, женщина, вынуждена лезть и чистить колодец. Тебе не стыдно? — Анна размахалась кулаками у Прокуды перед носом.

Юрий оторопело моргал глазами, не знал, что и сказать.

— Девчата, замолчите! — топнул слабосильной ногой Вавилон. Этого было достаточно: вдовы отступились от Прокуды, обиженные и пристыженные.

— Так чего же… Я могу… Позвали бы… Давайте, если так нужно. Я вычищу, — смущенно говорил Юрий.

— Давно бы так! — проговорила Анна. Она поскорее сняла с себя заплатанный плащ. — Бери. — Даже скрученный, как веревка, цветастый передник вручила Прокуде.

Плащ оказался узок в плечах. Треснул на спине, разлезся под руками так, что нитки ощерились белыми зубчиками. Но не снял Прокуда одежину — пусть будет… Пригодилось перевясло фартука. А вот истоптанные резиновые сапоги были малы. Женщины брались по двое за голенища и натягивали Прокуде на ноги — безуспешно.

— Все-таки мне, вижу, придется лезть в колодец, — нахмурилась Анна.

— Покойный Пидорва, помните, бывало, бутылочку первача выдует и босиком лезет в колодец. Зимой босиком лазил. А сейчас же лето, — нашел выход Прокуда. — Давайте лестницу, обойдусь без сапог.

— Э, нет. Погоди. Летом вода в глубоком колодце холоднее, чем зимой. Придется ему, девчата, дать «огня» вовнутрь, — прошамкал дед Вавилон.

И женщины принесли самогон.

— Вот как обернулось дело! Мы ему еще и рюмку наливаем, как барину. Вы видели, вы слыхали, люди добрые! — выходила из себя Анна.

— А-анна-а! Так нужно, — Вавилон строго постучал палкой о сруб.

Прокуда выпил «синий огонь», даже губы обжег.

— Ну, где лестница? Полезу да посмотрю, что делается на том свете, — усмехнулся сам себе.

— Где же ей быть — в колодце…

Не восприняли женщины эту шутку. Только лишь Соломия, которую в селе ласково называли Соломкой, украдкой заглянула Прокуде в глаза и окрасила свои уста скрытой улыбкой. Она была самой молодой вдовой. В восемнадцать выскочила замуж, а в двадцать уже похоронную оплакивала. Да и сейчас непохожа на вдову — губы шевелятся в усмешке, когда надо и не надо.

— Ну, господи, помоги, — шутя перекрестился Прокуда и полез во влажный полумрак. Вскоре окликнул из глубины: — Вытаскивайте лестницу!

Десять женских рук ухватились за верхнюю перекладину. Дружно, резво поднимали лестницу. Собственно, не одну, а две, скрученные проволокой.

Вавилон подошел поближе:

— Потихоньку ложите лестницу, потихоньку. Вот такушки.

Вдовы засуетились. Соломка опустила ведро в сруб, и жестяная посудина весело погремела вниз. Лебедка тарахтела, попискивала.

Прокуда поймал обеими руками ведро, погрузил его на дно, зачерпнул полно-полнехонько ила.

— По-го-няй! — донеслось из колодца.

И лебедка завизжала. Ноша непривычно тяжелая.

Из ведра выплескивалась грязь и шлепалась на плечи и голову Прокуде. А ему было приятно. Холодный сырой колодец почему-то казался уютным. Может, потому, что по жилам струилась самогонка?