Василий Сологуб - Сотвори себя

Как весенний ветер ворвался Петр в комнату общежития.

— О, сияет, словно новый скальпель… Еще что-то откопал о Молодане? — поинтересовался Тополенко.

— Какое это имеет значение для мировой революции? Откопал, закопал… — скорчил мину Канцюка.

— Да не мучай ты нас. Выкладывай все начистоту, — перебил их Виталий.

— Ребята, клубочек потихоньку начинает разматываться. Оказывается, Молодана предал некий Молочай. Но давайте я сначала расскажу о Родионовне.

…Фашисты черным вороньем кружат над городом.

Возле горного института, на углу улицы, в тени кряжистой акации, уже не появляется щедрая цветочница, опрятная и пышная, словно куст шиповника в степи. Она ежедневно раньше приносила сюда большую корзину с чернобривцами, горделиво-кокетливыми левкоями, пышными астрами, белоснежными хризантемами. Под мышкой держала легкий складной стульчик. Не спеша усаживалась на него, поправляла на голове белый платочек и лишь потом снимала с корзины чистую марлевую накидку. И цветы били в глаза красным, белым, оранжевым, синим, голубым…

— Мои цветы не продаются… У меня за деньги красоту не покупают. Даром — берите, — по-матерински раздавала она их студентам.

Все это в прошлом. Сейчас в городе рвутся снаряды. А Родионовна словно и не слышит их. Одной рукой держась за больную поясницу, она с трудом наклоняется над цветником, разросшимся под ее окном, вырывает сорняки, осторожно ступая между стеблями. Разговаривает с цветами как с живыми или напевает тихо песню «Ой, убито, убито козаченька в жите, червонной китайкой личенько прикрыто», то ласкает разноцветные головки ладонью. А снаряды то и дело раскалывают глухую тишину города…

— Родионовна, бросьте свои цветы! Идите к нам в подвал! — бранят ее соседи. А она только отмахивается: мол, от смерти нигде не спрячешься, найдет и в укрытии, если настанет твой черед.

Садится Родионовна у стены дома на стульчик, чтобы передохнуть, всматривается в цветник, а перед глазами голубые, красные, синие круги ходят. И из них вдруг как наяву выходит белая, как лебедушка, тоненькая, словно ивушка, Аннушка. Из-под ладони смотрит в залитую солнцем степь, щурит глаза. Высматривает кого-то. И, услышав конский топот, босиком, с обнаженной головой выскакивает на дорогу. Это буденовцы.

Пыль постепенно оседает, а она стоит и неотрывно, с изумлением смотрит на конников. И снова пыль, пыль, пыль, проглотившая и всадников, и лошадей. Возможно, она, эта пыль, где-то спрятала и ее Максима?

В селе его называли «Чабаненков сорвиголова». Аннушка тайно встречалась с ним. И вот выбежала за ворота — возможно, и он здесь. Еще в прошлом году ушел, и нет его. Ждет девушка среди дороги, убаюканная песней, что постепенно утихла на широком выгоне, а Максим так и не появился. Видно, по другим путям-дорогам несет его конь. Стояла, глубоко задумавшись, даже не чувствовала, как раскаленный солнцем песок обжигал ее босые ноги.

И вдруг над ее ухом послышался горячий храп коня. Вскрикнула испуганно и хотела отскочить в сторону, но чьи-то крепкие руки подхватили Аннушку и посадили к себе в седло. Посмотрела всаднику в лицо и обомлела: боже, это же Максим! Смеялась, плакала, прижималась к нему: да неужели это он, ее тайная печаль, сладкая бессонница, трепетное ожидание?

— Аннушка, ты же знаешь, что махновцы моих отца и мать расстреляли… И ты — сирота… На роду нам написано соединить свои судьбы…

— Не надо, Максимка, об отце с матерью… Страшно! Я все сама видела… — прижала к его губам свою ладошку, пахнувшую молоком и травой.

— Теперь ты у меня, Аннушка, единственная, самая дорогая на свете. Я без тебя отсюда никуда не поеду. Не вздумай мне перечить. Стану перед всем селом на колени, чтобы люди нас благословили. Я лишился родителей, но не хочу потерять и тебя… Умоляю, поехали со мной!

Это было необыкновенное объяснение в любви. Все село притихло и слушало.

Придерживая правой рукой девушку, прижимавшуюся к его груди, Максим поспешно говорил:

— У Буденного отпросился на два дня… А дома побыл только часок. Осмотрел хату, двор — пустырь, да и только. Везде бурьян по пояс. Не с кем и словом перемолвиться, так я быстрее к тебе, Аннушка, — целовал ее косы, пахнувшие солнцем. — Поедем в город… Поживешь у моей тетки, пока я возвращусь из похода…

Хлопотливая и приветливая тетка немедленно спрятала коня, мол, пошли такие времена, что не поймешь, где свои, а где враги, поэтому лучше быть осторожным. Угощала, чем могла. Исподтишка спросила у Максима, кто же она, эта девушка… А он, не задумываясь, ответил:

— Жена… Законная женушка!

Постелила хозяйка им обоим постель прямо на полу, ибо койка в тесной комнатке была и коротка и узка.

Тетка перекрестила и благословила их…

А рано утром Аннушка нашла кувшин, зачерпнула из ведра воды и выпорхнула во двор полить на руки отныне уже мужу своему.

Максим по-ребячьи чудно фыркал, разбрызгивая вокруг себя воду. Вытирался жестким льняным полотенцем.

— О-о-о, Максимка, а куда же девалась твоя тетя?

— Понимаешь, чтобы нас не стеснять, она ушла к соседке ночевать.

— А что у тебя, Максимка, торчит из кармана? Какой-то узелок…

— Да… Это я дома на шестке взял семена цветов. Мама очень любила цветы. — Вытащил из кармана белый рукавчик от детской рубашонки, перевязанный с двух сторон красными нитками: — Вот посеять бы их…

— Поздно уже. Не взойдут… Лето!

— А давай, женушка, попробуем! Если вырастут, я вернусь из похода, а если нет, то… — он остановился на полуслове и протянул ей рукавчик с семенами.

— Не говори так, Максим… Страшно!

До восхода солнца вскопали грядку под окном теткиной комнаты, густо засеяли мелкими семенами, забороновали граблями, полили сухую землю водой, старательно обложила Аннушка клумбу камешками, валявшимися во дворе.

— Цветы на счастье посеяли! — уверенно сказал Максим.

Вот так, без сватов, без помолвки, без венчания в церкви и без свадьбы, стала Аннушка женой Максима. А супружеская жизнь длилась всего-то навсего двое суток.

Семена дружно взошли, разросся цветник, вспыхнул невиданными красками. Но Максим так и не возвратился из похода. Споткнулся где-то его буланый…

Вереницы лет уплыли за горизонт, погасли далекими зарницами. Уже и Анной Родионовной стали ее величать, а она все сеяла да выращивала цветы. Стебелек за стебельком срезала, складывала в белую корзину и несла любовь свою людям, раздавала цветы на помин души.

Нависла черная туча оккупации. Пожух цветник. Беспомощный, израненный Днепровск лежал на желтом песчаном берегу. Никто не замазывал известкой раны-дыры в стенах домов, не протирал закопченных глаз-окон, не мыл поутру запыленный асфальт. Улицы опустели, люди словно вымерли.