Александр Грачёв - Сторожка у Буруканских перекатов [Повесть]

— Сазан, ребята, — объявил он, — пощупайте.

Под скользкой эластичной брюшиной и в самом деле ясно прощупывался еще совсем твердый полуметровый сазан, видимо недавно проглоченный.

— Подкарауливала сазанов, — сказал Колчанов, выслушав историю о том, как попалась щука. — Такая хищница, — пояснил он, — за время нереста истребляет не только сазанов, но вместе с ними и десятки миллионов икринок, больше, чем мы собираемся высеять в своих нерестовиках. Вере Лобзяковой благодарность, это она загнала щуку.

Верка смутилась, под бронзой ее щек широко разлился горячий румянец. Она всегда почему-то смущалась, когда к ней обращался Колчанов.

Вскоре ребята перетащили лодки в глубь залива, отгородили там кочкарник ставной сеткой и принялись гонять сазанов. Но загнать сазанов в сетку оказалось не так-то просто. Они стремились в сторону, обратную той, куда их хотели направить. И только когда вода стала мутной, они сами начали попадать в сеть, стараясь уйти на чистую воду. Через час в живорыбнице уже ходило до пяти десятков стремительных бронзовых красавцев. А заодно ребята выпутали из сетки с дюжину щук и три крупных, сильных, словно из чугуна отлитых змееголова.

В знойный полдень, когда лодочный караван уже миновал середину Чогора, из Нижней протоки в озеро вошел катер, стройно вытянутый, с голубой нарядной надстройкой. Вздымая форштевнем огромный пенный вал, он быстро шел в направлении стана. Еще издали разглядел Колчанов на палубе высокую фигуру Сафьянова, окруженного толпой спутников; вскоре катер поравнялся с караваном, сбавил ход. Приглушил мотор и Колчанов. Среди спутников Сафьянова он увидел Званцева, Лиду Гаркавую, старого учителя-пенсионера Петра Григорьевича Абросимова — крепкого старика с курчавой седой головой и изящной бородкой. По ту сторону надстройки видны были грузный председатель колхоза Севастьянов, краснолицый рыбинспектор Кондаков, директор рыбозавода Клюкач — щуплый, с благородной осанкой украинец.

— Цепляйтесь на буксир, — крикнул из рубки шкипер, указывая на корму.

— А ты, Алексей Петрович, полезай сюда, — распорядился Званцев.

Через минуту Колчанов пожимал руки гостям. Его приятно поразила новая перемена в отношении к нему Сафьянова — шеф был весел и, как всегда, дружелюбен к нему.

— Ну вот, Алешка, теперь ты не отвертишься, — бубнил он, лукаво щуря глаза. — Имею распоряжение сдать тебе руководство экспедицией…

— А вы, Николай Николаевич?..

— Выезжаю в Японию, парень, — он многозначительно прищелкнул языком, — воевать за кету для твоего Бурукана. Так-то оно будет вернее… Крутиться тебе некуда — команда из Москвы. Ночью вызывали.

Колчанов был сбит с толку этой новостью. Теперь уж окончательно рушились все его планы на лето: опыты по гибридизации, дальнейшее изучение нереста карповых — сазана и карася — в различных вариантах органобиологических условий, поездка к Вальгаеву для обстоятельного изучения его аппарата, наконец, экспедиция в верховья Бурукана для окончательного выбора мест закладки аппаратов и для сооружения там зимовья.

— Ну, что приуныл? — говорил меж тем Сафьянов. — Ты не поглядывай на Ивана Тимофеевича, — усмехнулся он, — не поможет.

— А как же с нерестово-выростным хозяйством, Иван Тимофеевич? — спросил Колчанов секретаря райкома.

— Вот, Лидии Сергеевне решили поручить наблюдение, — Званцев кивнул на Гаркавую. Видно, и его не очень устраивало новое назначение Колчанова.

— На какой срок рассчитана программа экспедиции, Николай Николаевич? — уныло спросил Колчанов, все еще надеясь выкроить время для осуществления своих планов.

— Вот это уже другой разговор, — весело ответил тот. — Об этом и следует потолковать. Сейчас высадимся на берег, и там я тебя, как говорят, введу в курс дела…

Караван между тем уже подошел к берегу. Ребята расторопно снялись с буксира, пристали к берегу и приняли с катера трап. Здесь Сафьянова уже поджидали все участники экспедиции — Хлудков, Пронина, еще две девушки и четверо парней-студентов.

— Николай Николаевич, разрешите мне сначала выпустить сазанов в нерестовик? — попросил Колчанов, когда они сошли на берег.

— Что ж, это правильно, — охотно согласился Сафьянов. — Заодно посмотрим твое хозяйство.

Гости вместе с ребятами толпились у лодок, любуясь щукой и сазанами, крутившимися в прозрачной воде кунгаса.

— Вот живорыбница. Видишь, товарищ Севастьянов? — назидательно говорил Званцев, подергивая предколхоза за лацкан нарядного пиджака. — Почему бы тебе не завести такую штуку? У вас в колхозе, пожалуй, целый десяток найдется старых кунгасов. Молодцы, ребята, ловко придумали!

— Мудрость не велика, Иван Тимофеевич, — подчеркнуто равнодушный Севастьянов ухмыльнулся так, словно эти тайны были ему давно известны, — да только эта штука у нас не пойдет. Пока ее притартаешь за двадцать километров от тони до рыбозавода, — вся рыба в ней подохнет…

— А вы пробовали?

— Пробовать нечего, и так видно, — самоуверенно отвечал предколхоза.

— Ох уж это мне ваше всезнайство, товарищ Севастьянов! — с горечью воскликнул секретарь райкома. — Говорят, что вы до войны были стахановцем, знатным рыбаком. Но почему у вас отсутствует чувство нового?

— Ничего, сделаем, Иван Тимофеевич, — заметил Клюкач, скромно слушавший их разговор. — Это Григорий Андрианович из зависти, я его знаю…

Клюкач действительно хорошо знал Севастьянова. В довоенное время они оба были рядовыми рыбаками, потом стали бригадирами, постоянно соревновались между собой, а когда возникло стахановское движение, выступили его зачинателями в Средне-Амурском районе. Первыми применили ставные невода — тогда новинку в рыбном промысле на Амуре, потом стали внедрять гигантские закидные невода, до пятисот метров длиной, и брать такие уловы, каких никто не брал раньше. Одновременно им вручили награды в Кремле: Клюкачу — орден Ленина, Севастьянову — орден Трудового Красного Знамени. Так и шли рядом эти два замечательных человека, виски которых уже изрядно посеребрила седина.

Но они с самого начала не были похожи друг на друга и еще более непохожими стали теперь. И все оттого, что по-разному восприняли трудовую славу, в ореоле которой вдруг оказались почти четверть века назад, еще почти малограмотными парнями. Севастьянов менялся внешне, заважничал, ходил с выпяченной вперед грудью, говорил начальственно. Потом, когда стал председателем колхоза, появилось брюшко. Однако он по-прежнему папиросы называл «папирёсами», фуфайку — «тюфайкой», не прочитал ни одной книги и даже не научился хоть мало-мальски грамотно писать.

Иные перемены происходили в характере Остапа Ивановича Клюкача. Внешне он остался таким же — сухопарым, скромным, даже тихим, с веселой хитринкой; не было ни одного лодыря, разгильдяя или жулика среди его подчиненных, кого бы он не перехитрил и не вывел, как говорят, на чистую воду. Но самой сильной его чертой была и осталась какая-то удивительная любовь к людям. Она-то и покоряла всех, с кем он имел дело. Однажды на рыбалке он снял с руки часы и наградил ими рыбака за спасение тонувшего товарища. Рыбацкое дело он, несомненно, знал гораздо лучше Севастьянова, потому что был вообще беспокойнее, умнее его. Еще в то памятное время, когда они с Севастьяновым получали ордена в Кремле, из Москвы вернулись с различным грузом: Севастьянов — с чемоданами, полными всяких тряпок, Клюкач — со стопами книг. Книголюбом он был и прежде, а теперь книги стали его второй страстью. В селе трудно было найти еще одного человека, у которого была бы такая библиотека, как у Клюкача. Он и сам был автором небольшой брошюры об орудиях и способах лова рыбы, применявшихся на реках Дальнего Востока.