Пётр Столповский - Волк

Оплошился тогда хмельной Федька Карякин, не подумал, что в ярости баба на все пойдет. Ведь надо же – при всем честном народе из ружья саданула! Хорошо еще, Мирон на боровую дичь заряды держал, не то прилетела бы свинцовая плюха. А так только пяток дробин в стыдную мякоть впились. Там они и живут по сей день, комочками под шкурой перекатываются. Оно бы ничего, прижились, только сидеть долго не дают. К фельдшеру бы сходить, да соромно, на все Звонцы хохоту будет. Лушка ему голову грызла: «Подавай в суд! Ишь, какая лихая стерва! Подавай и все, пущай-ка она рылом хрену покопает». «Брысь отсель, халява!..» – он-то ей.

В суд не подал – поостерегся. Начнется тяжбище, такое откроется, что еще подумать надо, кому рылом копать, а кому посмеиваться. Сказать по правде, Федька легко отделался. Он только задним умом по-настоящему убоялся: а ну как, мол, расскажет Дарья про его охальство в Сафроновом распадке! Уж Мирон бы не промахнулся...

Нету, нету им прощения от Федора Никодимыча Карякина. Может, и надо бы отпустить души ихние на покаяние, а его нет как нет – прощеньица-то. Один Господь знает, как бы он рвал Мироху зубами, как терзал бы живьем, доведись ему такая радость, по мелким жилочкам бы разобрал!

Но после Миронова креста и Дарьиного гостинца стал Федор чего-то побаиваться. Вроде, оробел с годами. Дело ведь это такое: по чужую голову идешь – свою наперед неси, а там тебя, гляди, за виски да в тиски... Не бедовые уж годы, а середовые, прошло время ползком по задам красться, свечечку с паклей под кровлю ставить, чтоб она не сразу, а через часик-другой...

«Прости, Господи, людское наше... »

Вот и Бога страшиться стал. Да и как не страшиться, неуж Федор Карякин нехристь какая? Ведь были же, были дни, когда он начинал мучиться от своей злобы – застарелой, неразмокаемым комом слежавшейся в душе. Иной раз и хотел бы забыть все, махом раздавить, истолочь в пыль этот злобный комок, но вспомнит, как чубарый увозил из-под носа Дарью, как Мирон, увернувшись от топора, мордовал его смертным боем, весь храп разворотил, вспомнит, как шел по тайге крестом да без порток – и нету прощения ни Мирону клятому, ни Дарье.

Нет, не опростать душу от несусветной тяготы этой, не раздавить колючий ком.

С годами Федор до того привык к злобе своей замшелой, что проснется, бывало, средь ночи, вслушается в себя, будто проверяя, не обронила ль душа тягость свою томящую, и вздохнет: не обронила, тут она, родимая. И вроде как покойнее делается Федьке Карякину.

Много с той поры водицы в Быструхе протекло. Выросли и сложили буйны головы два Миронова сына – Степка и Антон. Говорят, и меньшуха Лизавета санитарит в фронтовом госпитале. Сыплются годы, как труха из горсти, плешина половину седых волос прибрала, а комок не проходит, нет. Знать, до смертушки таскать его под сердцем, не истаскать.

Ехал бережником, поглядывал то на бор по правую руку, то на Быструху, забранную льдом, а мыслями уже был в Мироновой избе, где на лавке, скрестив руки на груди, лежит супротень стылый. И не понять, чего больше – радости от этой смерти или обиды за то, что сам помер, без Федькиной подмоги.

«Ах, кабы еще от моей руки!» – пожалел в который раз.

Сани встали у ворот. Федор накинул вожжи на кол и по-хозяйски вошел в подворье. У собачьей будки на протянутой вдоль двора проволоке одиноко висела цепь. Снег там, поди, с начала зимы не тронут, стало быть, пса давно нет. У крыльца не густо натоптано: кроме проезжих возчиков, никто не заходил, а хворый Мирон, должно, не выползал из избы.

Без стука отворил дверь. Кому стучать – покойнику? На широкой лавке в красном углу под старым тулупом лежал заросший кудлатой бородой Мирон. Исхудал до невозможности, нос вытянулся, истончился. Рядом на полу валялся медный ковшик. Поди, воду на себя тянул да пролил.

Федор мимоходом, по привычке тронул ладонью бок печи. Тело ее отдавало последнее, чуть приметное тепло. Усмехнулся, покачав головой: «Не то полозил протапливать? Ишь, поленья раскатал». Он вглядывался в белое лицо усопшего и кривил губы. Подумал умиротворенно: «По заслугам тебе, Мирон Аверьяныч, смертушка этакая...».

И вдруг Федор вытаращил глаза.

– Свят, свят... – шевельнул губами и даже рукавицами на покойника махнул, будто прогоняя наваждение.

Одна рука Мирона была вытянута вдоль тела.

«Как же это? – подумал со страхом. – Дедок ить сказал: сложили на грудях. Не то сбрехнул?..»

Федор оторопело вглядывался в лицо Мирона и уговаривал себя, что возчики приврали с перепугу, ничего они с руками не делали... Но тут ему показалось, что Миронова грудь чуть приметно поднимается.

– Свят, свят... – снова забормотал Карякин, наскоро накладывая на себя крестное знамение.

Он робел подойти к покойнику проверить дыхание, либо послушать сердце. Стоял столбом и смотрел на тулуп, который снова чуть-чуть приподнимался на груди. Наконец одолел страх и хрипло, не своим голосом выдавил:

– Мирон, а ить я за тобой.

Веки покойного дрогнули. Федор чувствовал, как под малахаем дыбеет остатний волос. Ноги враз ослабели, сердце так расходилось, хоть на вожжах держи.

«Господи, что эт я себе в голову забираю? – со страхом и досадой думал Федор. – Помстилось же, помстилось! Одно только видение! Стылый он, дохляк... »

Неожиданно для себя Федор заорал громко, сердито и как бы обиженно:

– Слышь, чо говорю: тебя, упокойника, забрать велели! Председатель, говорю, велел, в Звонцах тебя схороним. Кончился ты, ай нет?

Веки снова дрогнули и трудно приподнялись. Слабо блеснули щелочки живых глаз.

Федор попятился к печи. Под ногами загремели разбросанные по полу поленья.

«Боже святый... живой. Живой супротивничек... Не мог он, не мог без моей руки, никак не мог...»

Мирон глядел в потолок и, кажется, не видел его. Одна ли минута прошла, десять ли, Федор не знал. Наконец Миронов взгляд качнулся, поплыл в одну сторону, наткнулся на бревенчатую стену и медленно пополз обратно – искал, должно, откуда голос идет. Взгляд подбирался к печи так медленно, что Федор не выдержал и, перемогая трясучку, сам шагнул под него. Взгляд остановился. Федору показалось, что лесник глядит на него уже не из этого мира и не узнает, потому сказал тем же хриплым, дрожащим голосом:

– Вот он я, Карякин Федор Никодимыч, как есть сам.

Глаза сделались чуточку шире. Надо думать, Мирон подивился такому видению и не понимал, откуда оно – с того света или еще с этого.

Они молча глядели друг на друга. Мироновы глаза стали было смежаться в смертной истоме, но он последними силами заставил их снова открыться.

Федор вдруг с удивлением смекнул, что ему тут нечего бояться, потому как для всех Мирон – покойник, мертвяк, и только один он, один на всем белом свете знает, что возчики оплошились с перепугу. Смерть по справедливости обождала, пока сюда явится Федор Карякин, как строгий судия, и спросит: «А ну, сказывай, супротень, как жил-поживал?..». Да, по справедливости обождала, по правде! По той самой правде, которую он выжидал и подкарауливал много лет, с того дня, когда кошёвка взнесла на починковский угор Мирона и Дарью, взнесла и гинула с глаз на всю долгую, бесталанную жизнь.