Артем Веселый - Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 3

Районный следователь тов. Фокин, в шинели и шлеме, с брезентовым портфелем под-мышкой, берет билет без очереди: ведь он человек занятой, у него — дела! Сзади в сером хвосте злобно шипят:

— Всяко дерьмо лезет вперед — и никаких… А ты тута черед соблюдай… Тьфу!

Фокин осторожно выставляет ухо и, отходя от кассы, старается ущупать глазами, от кого исходил недавний шип. Но черед сер, однообразен, безмолвен. У каждого — либо есть борода, либо нет.

Стрелка на круглых густо пыльных часах подбирается к двум. Залик понемногу разгружается. Беспрерывно хрипит и хлопает дверь. Душистый мороз мешается с вокзальным смрадом; от этого рождается новый запах — пара и прачешной.

Тени все длиннее. Лиловость их густеет. Снег скрипит под многими ногами… Семафор приветливо поднимает руку. Теперь скоро…

Тов. Фокин разговаривает с Предвиком, кудлатым и юрким. Предвиково лицо, несмотря на зиму, усыпано веснушками, украшено золотыми очками, алеет маленьким носиком, похожим на некрупную ягоду. Ветер разносит по платформе куски их разговора и без конца повторяется все то же вязкое слово:

— …Си-ту-а-ция.

Сторож Кирилл на громадных салазках подвозит к концу платформы багаж, потом дает повестку. Надтреснутый колокол долго льет медную свою белиберду.

Тащат баулы с почтой. Почтельработник Птичкин опоясан тяжелым наганом. Кобура перетягивает кушак, и от этого Птичкин кажется кривобоким… Народу становится все больше.

Над лесом всплывают пузыри дыма, с легоньким гулом из-за деревьев показывается, видное на кривой в профиль, длинное и членораздельное тело поезда. Кривая кончается, паровоз поворачивается фасом, быстро растет. Растет и гул, — чуточку злой. На платформу выходит с жезлом в руке красная засаленная фуражка.

Хриплый бас паровоза покалывает Зину, знакомые чертит картины. Они вспыхивают одна за другой — и гаснут; взамен проползают медлительно разноцветные вагоны, скрежещут и лязгают буферами, останавливаются, отходят назад. Пощипывают тормоза. В толкучке, беготне, поисках кипятка, выкриках ямщиков, прощальных и приветственных поцелуях, в бесконечном говоре, в быстроглазом переглядывании — проходит время. Звонки. Поезд с визгом отрывается от платформы и ползет вперед. Вслед ему, уходящему, смотрят с сожалением. Начинается вечер.

Мишка с Зиной приходят, как все, задолго до поезда, так же, как все, толкутся в тесном зальце, разговаривают, с Фокиным здороваются за руку. Кирилл склабится угодливо.

— Давненько, Михайла Семеныч, не грузился! — И по-стариковски стягивает с лысины шапку, здороваясь.

Бараночник Булыгин искоса оглядывает идущую под-руку парочку и ехидно напевает: «Ах, надолго ль это счастье»… Потом издали кланяется Конскому.

Платформа пустеет. Мишка ведет Зину домой. В подъездике густая каша саней, лошадей и тулупов… Дома уютненький мещанский верх. Из печной дверцы струится багровое тепло. Трещит сухой ельняк. Угольки летят на середину комнаты, иногда прожигают половики. Мишка садится на лежанку, закуривает самокрутку. Зина застенчиво взбирается к нему на колени, ластится по-кошачьи. Мишка щекочет ее неуклюжими пальцами.

Сумерки скрадывают все своими сиреневыми отсветами. Лица кажутся иными, таинственными и прекрасными.

— Ну?..

Мишка бросает папироску, крепкими лапами обхватывает Зину и, сразу зверея, опрокидывает ее на теплые кафели…

Вечером тускло горит лампа. Обоим хочется спать. Говорить не о чем. Слабо попискивает самовар. Груды ватрушек и пирогов от беспрерывной сытости противны…

— Хоть бы ночь поскорей…

Внизу слышны чьи-то шаги и громкие голоса; потом зовут:

— Мишка, на минутку.

Конской спускается вниз. Зина остается одна. Самовар мучительно умирает. По углам толпятся густые тени; среди теней толкутся Зинины мысли. Она сама по себе, — в платке пуховом на плечах, чашки моет, и мысли сами по себе — юлят и назойливо приводят к одному: не то, не то, не то…

Внизу Митин в длинноухой каракулевой шапке и Булыгин. Митин чуточку пьян. Он вынимает из кармана оленьей куртки бутылку.

— Вот, перегонная. Даже горит — честное слово!

Мишке хочется спать, и он вяло изумляется:

— Да ну? Горит?

— Пить будешь?

— Нет, Коля, не хочется чего-то. Как-то, знаешь, неудобно… Ей-богу!

— Дурак ты, Конской! Настоящий дурак. И свинья… Дай хоть закусить.

Мишка молчит. Ему не хочется итти наверх за пирогами. Это заметно. Булыгин обижается, вытаскивает вязочку баранок.

— Чорт с тобой, нэпман проклятый…

Пьют, отплевываются и кряхтят:

— Ого!

Мишке становится завидно, он проглатывает слюну:

— А ну, ребята, и мне налейте.

— То-то, брат!

От перегонной языки просятся в пляс. Булыгин жалобно тянет:

— И на какого лешего тебе жениться занадобилось? Хороший парень, а тут — пожалуйте… Жалко мне тебя, Миша, так это жалко… Ух!

— Ты, Конской, наплюй с высокого дерева, — поддерживает Митин. — Хошь, едем сейчас ко мне в Полянки? А жене скажешь — овец покупал. Или корову… Едем?

— Ну-ну! С ума посходили! Нужно мне очень ехать… Сволочи вы оба…

Когда бутылка допита и гости уходят, Мишке становится скучно. Пожалуй, он действительно поторопился с женитьбой… И в совхоз бы съездить хорошо… Там, глядишь, по пьяной лавочке, и на самом деле корову или быка — за рога веревкой… Он поднимается наверх. Зина, положив голову на локоть, сладко всхлипывает во сне… Заспанное ее личико приводит Конского к прежнему ощущению, так похожему на доподлинное счастье.

После первых дней угара, новых, томительных, с легкой примесью скуки, с вечной усталостью и желаньем спать — безразлично, днем ли, ночью ли — Мишка постепенно, полегонечку, совсем незаметно возвращался к прежнему: будто улитка тихонько в раковинку пряталась. Уже не торчал он весь день наверху. Не сидел часами с Зиной на коленях, не перебирал неуклюжими пальцами ее тончайшие волосы. Не такими дикими становились ночи.

Зина привыкла ко всему.

Мишка все больше становился самим собой, собой — все тем же, собой неизменным. И Зина все ясней чувствовала маленькое такое беспокойство: что-то не так… А что?.. Временами было тоскливо. Иногда — скучно. Изредка — страшно.

И было пусто без работы… Москва: тысячи нитей, суетливые челноки, день светлый и радостный… Степугино: обледенелый колодезь, кучи хвороста, пахучий сенной сарай, рыжий лен на гребне… А тут — ничего… Сладко ныли руки. Просили: дай дела. И не было дела жадным рукам.

Дни без работы — сироты!

Медленно втягивается в раковинку рогатое тельце. Но приходит, наконец, такое: нет улитки… только прихотливая извивается спираль, не то дом, не то? — платьице.

И Мишка однажды: встал на рассвете, запряг лошадь — и на весь день пропал… Так началось.