Артем Веселый - Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 3

Выкатывался из вагона шаром. Семенили две тумбы. К Мишке лез целоваться, и даже от братского поцелуя втихомолку отплевывался Мишка. Зина же не могла. Дрожала мелко от жуткого отвращения, билась в цепких руках птицей… Любил Василий целоваться!

Дома, выпив самовара полтора чаю с баранками, братья за колченогим столом подсчитываются. Медленно хлюпают, под толстыми пальцами, на счетах четки… Разложат и сложат. Увидят — налипло к деньгам еще столько же. Бумажник большой — что твое евангелие. Прет оттуда червонцев груда… Мишка ногою землю роет, любимое свое, скороговоркой:

— Эх, Маша, минута была наша, зачем вспоминать о тех днях, о которых нет возврата?

Зине становилось жутко — от смеха, от гаснущего дня, от тонкого Васильева голоса. Уходила наверх, ноги подобрав, садилась на нежный кафель лежанки, и было ей жалко себя, как постороннего… В сумерки приятно себя пожалеть.

Протяжные солнечные дни доедали останные снега, шумные ручьи проламывали себе ходы в хрупком черепке дороги: дорога вилась по начисто обесснеженным полям, последней ниткой привязывая их к зиме. Шумные грачи суетились. Шла весна… И прошла — скорая, парная, ясная…

Вместе с весной кончилась и Мишкина последняя к Зине ласковость. Был он ласков — к деньгам, жаден — к делу. А к Зине бывал жесток, часто без всякого повода. Корил неуменьем помочь:

— Мне жену нужно, чтоб я доверять мог.

И правда. Зине ли в торге до хрипоты надсаживаться? Из червонца — два делать? Ей ли?

Зина все тише становилась. На попреки и ругательства отмалчивалась. Понемногу познавала едкую прелесть безмолвной ненависти. Жила: день да ночь — сутки прочь.

А дни без работы — сироты…

В навозницу мимо окон тянулись тяжелые пахучие возы. Махонькие лошаденки пыжились, в напряженьи лезли из хомутов.

Осенью расстелятся по унавоженной земле яркие бархаты озимей, из зеленых нитей сотканные…

Труд мой — радость моя!

Каждый под сивой своей бородой, под загорелым своим безбородьем — ткач. И не парчу ли золотую ткут из ржаных и овсяных соломин серые наши фабрики, российские наши деревеньки?

А у Зины ничего нет. Тоска, разве. Да упрек грубый: барышничать не умеешь.

Василий из Москвы спирту привез. Как раз к случаю подошло: Митину могорыч нужно ставить. Самогонки прикупили — у Паньки на всех хватит, — пива. Феня баранины наварила чугун.

Собрались внизу — места больше и привычней. Народу много: Митин, Васька-Гуж, красногубый Птичкин, бараночник Булыгин, чахоточный ветеринарный фельдшер Банчук — человек нужный, на розовых тушах клавший лиловое клеймо.

Перепились скоро. Пили жадно и много. Только Птичкин отнекивался — губы облизывал, как упырь. Внизу — все кривобоко. Перекосился низ. Стол — что косогор. Прольешь каплю, — а она вниз катится, ручейком становится… Темно. Стенки черные, копченые, будто окорок.

От говора было шумно. Говорили все разом, а слушала всех — одна только Феня: стояла Феня у двери, смотрела серенькими глазенками на красные лица, удивлялась, зачем это они ее пьют? Ей было любопытно и немножко страшно.

Митин развалился на рваной мочале кушетки, посоловел. Слушал преглупый анекдот Василия, любовался на новенький хром своих сапог и считал на руках Булыгина пальцы. Пальцы быстро бегали по струнам гитары, — Булыгин — гитарист знаменитый, — а Митин все не мог сосчитать:

— Один, два… восемь… А дальше как называется? Пятнадцать, что ли?

В глазах плавно качались стены и пол, Фенька вместе с дверью взлетала высоко и пропадала где-то, — должно быть, перелетала через крышу.

— …И вот, значит, сидит он в гостинице и кутит. Сидит это он день, сидит два… Ну, конечно, к нему с подоходным. С вас, говорит, по случаю ваших расходов, тридцать червонцев налогу. Он это вынимает без полслова деньги и платит… Да-а… Заплатил он тридцать червонцев, а сам закрутил до невозможности. Всю, говорит, гостиницу пропью.

Митин слушает и видит: трактир, пол грязный, по стенкам струйки сырости… Дым… По залу пролетает вместе с дверью Феня… — А тот сидит в трактире уже неделю, ему очень скучно и хочется домой. А нельзя: нужно сначала пропить всю гостиницу… Всю гостиницу… Из угла лезет какая-то громадная рожа, похожая на буфет: у рожи вырастают рога…

— …Да… Заплатил он опять. Девок понабрал со всей улицы и кутит с ними, с девками то-ись. Тогда к нему сразу: ты, говорит, нэпман, а потому с тебя пять тысяч червонных рублей, и не позже, как завтра. Тогда надоело ему. Ка-ак плю-ю-нит… Вышел в свой номер и, конечно, является в Финотдел. Пришел это и машину с собой тащит. На-те, говорит, хе-хе, сами печатайте, а я, говорит, лично, хе-хе, устал. На вас, говорит, не напасешься…

Василий захлебывался хохотком. Живот ходил ходуном: вот-вот лопнет. Удивлялся Василий — смешно, а не смеется никто!

Булыгин лениво щипал гитарьи струны. Мишка беспрестанно нараспев подтягивал:

— Эхх… была наша. Ик… И… Ззачем вспоминать об тех днях… о которых… иик! нет… возврата.

Весело было — страсть!

…Митин всегда так: лежит, лежит, а потом — вскочит, острый станет, как нож… И тут полоснул:

— Почему не видно молодой хозяйки дорогого нашего Михайла Семеновича? Интересно знать!

Мишку разобрало. Почему, в самом деле?.. Но Зина, податливая и мягкая, на этот раз уперлась. Твердило одно:

— Не пойду.

Мишка обругался многоэтажно…

— Вали, ребята, сюда, ежели она такая прынцесса!

Тем и любо. С грохотом по лесенке, с грохотом чистенькие комнатки обсыпали… Зина, бледная, другая совсем, чем обычно, закусив губу, бросилась к двери… А там Василий. Заткнул проход, как пробка, Зинину талию облапил. Из щелочек две масляные капли выдавил:

— Как же? Нельзя без хозяйки… Так что, вы, сестрица, с нами посидите. А драться не нужно… Не нужно… А мы вас за это, сестрица, поцелуем… Хе-хе…

От Василия тяжелый мясной дух.

Мишка — медведь. От Мишкиной пляски пол ходил ходуном. В горке дребезжали рюмки… Митин на всех смотрел с ненавистью, в горечи сжал рукой хрупкий бальзаминовый стволик. Потянул вверх: вместе с бурым комом земли вытянул голенастое растенье.

— Сволочи все!

Размахнулся. С корней веером разнеслась по комнате земля…

— К чорту!

С жалобным звоном летели осколки стекла. В окно врывался ночной ветер…

Мишка отплясался. Жарко… Снял фрэнч. Рубаху выпростал из штанов… Жарко!.. Хрустнула материя — от ворота до-низу. Теперь — ничего! Мишка хитро подмигнул:

— Во! Была… как его… рубашка. А теперь — китель.

Митин сел к роялю. Дребезжащими старушечьими голосами прорыдали струны… И смолкли… У Митина неожиданные плачущие нотки…

— Что же это? Господи… Ведь я «Петровку» кончил! Ведь я думал — жизнь с по… с пользой проживу… А тут… Что же это? А?