Юрий Пиляр - Такой случай

Она была искренна — я понимал это, — но если бы знала она, Наташа, как беспощадно разрушала она своими словами то хорошее и светлое, которое я еще любил в ней, и как мне от этого было больно!

— Я никогда не примирюсь со слепотой, — медленно и внятно сказал я и почувствовал, что Наташа вздрогнула при последнем слове. — Запомни, никогда, ни при каких обстоятельствах.

Наташа молчала. Потом, положив маленькую мягкую руку на мое лицо, тихо поднялась и стала прощаться. Я ее не удерживал.

Два дня спустя у моей койки сидела соседка Анастасии Ивановны, скромная, неприметная девушка Аня, работавшая в ателье.

— Зачем вы пришли? — едва скрывая раздражение, спросил я.

— Меня попросила Анастасия Ивановна… вы тут один, — робко ответила девушка. — Я принесла вам немного, что было, вам надо подкрепиться.

— Спасибо, Аня, но вы сами не очень богато живете, зачем все это, меня же навещают товарищи.

Аня упавшим голосом сказала:

— Я не знала, думала вам будет приятно. Хотела, как получше. Что ж… тогда извините.

Она пожелала счастливого выздоровления и ушла, оставив в моей душе ощущение неловкости и сердечной теплоты.

Еще через два дня, утром, за мной пришли Глеб и Вера, и я с повязкой на глазу вместе с ними отправился в институт.

Первый экзамен по диалектическому и историческому материализму я выдержал на отлично. Это воодушевило меня. Продолжая заниматься в палате, часто по ночам, превозмогая головокружение и слабость, я подготовился еще по трем дисциплинам и сдал их тоже на отлично. В институте меня встречали радостно, желали успеха, и, ощущая прочное тепло дружбы, я убедился лишний раз, как много в моем положении значат товарищи, коллектив.

Наступил день операции. Меня подготовили и повели по длинному гулкому коридору, как тогда, много лет назад. В операционной было прохладно, пахло денатуратом. Я лег на стол и вдруг услышал знакомый странный звук — как будто в металлической тарелке перемывали ножи и вилки. С меня сняли повязку и вставили в глаз расширитель. Надо мной горел яркий свет.

Операция продолжалась недолго, всего с полчаса. Я лежал и молил бога, в которого не верил, помочь мне, избавить меня от моего проклятия. Под конец я впал в полузабытье: до меня доносились лишь отдаленные скупые распоряжения хирурга да четкое пощелкивание ножниц. Потом мне снова наложили повязку и, приказав не открывать глаза, сказали, что я могу идти в палату.

Я с трудом передвигал ноги. Добравшись кое-как с помощью тети Тани до койки, свалился и быстро заснул. Ночью повязка сбилась на лоб, и когда утром, проснувшись, я открыл глаза, передо мной было тоже, что и прежде: мутная пелена воздуха, серый прямоугольник окна и белое пятно простыни на соседней койке.

Было то время года, когда земля, набираясь сил после весеннего цветения, готовилась дать свои плоды. У нас в Шоноше уже отпорошила белыми пахучими лепестками черемуха, отщелкал в светлой короткой ночи соловей, на лугах по пояс вымахала трава, смягчавшая шумы и звуки. Все в природе как бы приумолкло перед свершающимся таинством рождения новой жизни. И даже в Москве стало тише: люди, спасаясь от июльского зноя, уходили туда, где на чистом воздухе, на солнце и у воды происходило вечное обновление всего растущего.

Я впервые эту пору проводил в Москве. После зимнего потрясения и весенней экзаменационной страды наступил спад душевной напряженности. Ожесточенный и замкнувшийся в себе, я почти равнодушно встретил решение ученого совета рекомендовать меня в аспирантуру, легко расстался с лучшими друзьями по институту — Глебом и Верой, которые, получив диплом, уехали на работу в родной город Глеба (через полгода, как я узнал, они поженились).

Лишь теперь постепенно я снова начал приходить в себя.

Я чувствовал, что где-то внутри меня зреют новые силы для борьбы за свет, а пока, в ожидании их, занимался всякими практическими делами, связанными с поступлением в аспирантуру.

Прежде всего предстояло найти человека, который читал бы мне вслух: для сдачи экзамена по специальности надо было проштудировать много новой литературы, кроме того, я должен был написать статью-реферат о социалистической демократии, перепечатать ее на машинке и, выправив, сдать в отдел аспирантуры — технически выполнить все это я один тоже не мог.

Однажды вечером, вернувшись из института, я сказал Анастасии Ивановне, что мне нужен секретарь на два-три часа в день. Анастасия Ивановна с живостью ответила:

— Аню возьми, она не откажет.

Зная, что соседка, работая в ателье, кое-что берет шить на дом, я выразил сомнение, сумеет ли она найти время еще и для меня.

— Найдет! Девушка не богатая, а деньги на дороге не валяются. Для кого, может, конечно, и не нашла бы… Постой, я ее позову.

Мне вспомнилось, как Аня принесла в больницу пирожки и как неласково я тогда ее встретил, припомнилось ее смущение. После того как я вышел из больницы, она меня как будто избегала. Тем более неловко я себя почувствовал, когда скрипнула дверь и Анастасия Ивановна сказала:

— Вот она, разговаривай сам.

Стараясь придать своему голосу возможно более бодрый тон, я поздоровался и спросил:

— Не могли бы вы мне читать вслух, разумеется, за соответствующее вознаграждение?

Аня, помедлив, ответила:

— Я не возражала бы, только я, наверно, мало времени смогу уделять.

В голосе ее слышалось легкое недоумение, она словно силилась и не могла чего-то понять.

— Речь идет о двух-трех часах, по вечерам, — пояснил я.

Аня задумалась, но, как мне показалось, опять о чем-то своем, не имеющем прямого отношения к моему предложению, наконец проговорила:

— Если два-три часа, то пожалуйста, не возражаю.

Я сказал, сколько могу платить. Аня тотчас согласилась. Мы условились, что начнем заниматься со следующего вечера.

В назначенное время я сидел за столом хозяйки, положив перед собой несколько книг, тетради и прибор для письма. В комнату через распахнутое окно ползла духота вместе с запахами перегоревшего бензина и старой кожи — напротив была мастерская по ремонту обуви. Во дворе играли дети, звонкий голос какой-то девочки объявил:

— Начинаем международный танец татарочка!

Дети дружно запели «та-та» на мотив «Эх, яблочко, куда катишься» и затопали в такт ногами.

Аня вошла спокойно, тихо и сразу, не дожидаясь приглашения, села к столу. В комнате приятно запахло недорогими, но хорошими духами. Потушив папироску, я сказал ей, какую взять книгу.

Читала Аня неторопливо, старательной лишь изредка запиналась на трудно произносимых словах. У нее был мягкий, чуточку приглушенный голос. Слушая ее и делая пометки в своей тетради, я невольно пытался нарисовать себе ее характер. В последнее время я все более безошибочно определял людей по тому, как они говорили: так, обладатели резкого сухого голоса были, по моим наблюдениям, как правило, вспыльчивы и самолюбивы, люди с сочными и звучными голосами — самоуверенны и часто самодовольны, мягкий голос обычно свидетельствовал о скромности.