Юрий Пиляр - Такой случай

— Я раз двадцать писал и в Днепропетровск и в Москву.

— В Днепропетровске нас не было, мы жили на селе у родственников.

— И ты все это пережила — немцев, бомбежки, голод?

— Да, — сказала Наташа, — но это все уже быльем поросло, а теперь я студентка второго курса механико-математического факультета МГУ, живу в общежитии на улице Герцена. Знаешь?

Я знал это общежитие, расположенное по соседству с нашим институтом. Знал и то, что предметы, которые изучаются на механико-математическом факультете, чрезвычайно трудны для незрячего.

— Как же ты успеваешь, Наташа?

— А вот так — на сегодняшний день круглая отличница, — сказала она.

Да, это была моя прежняя Наташа. Я мог гордиться ею, нотку гордости я заметил и в ее последних словах.

Доставая папиросы, я спросил:

— Ты довольна своей жизнью?

— Конечно, довольна, — ответила она, смеясь, — студентка, отличница, неплохо устроена в бытовом отношении, теперь вот тебя встретила. Чем же мне быть недовольной?

Слушая ее, я различал знакомые интонации — мягкость, напевность речи; узнавал ее любимые словечки, характерное южнороосийское «г». Но удивительно, все это сейчас не вызывало во мне прежнего неудержимого восхищения. Наоборот, некоторые неправильности ее речи резали слух, а чувство довольства собой насторожило. Появилось вдруг странно-неприятное ощущение, что Наташа как будто несколько погрубела или, может быть, просто осталась на том старом уровне, а я в чем-то ушел от нее.

— Ты, конечно, будешь приходить ко мне в гости? — после небольшой паузы спросила она. — Нас всего трое в комнате, дивчата часто убегают.

И опять это «дивчата» и «убегают» с мягким «г» на конце чуть-чуть покоробили меня. «Да что это в самом деле я придираюсь к ней, — подумал я. — Что со мной происходит?»

Я сказал, что обязательно приду, осторожно привлек ее к себе. Моего лица коснулись пушистые волосы, сквозь шуршащую ткань платья я ощутил тугие горячие плечи. Мне нестерпимо захотелось обнять ее всю, и по тому, как по-женски послушно потянулась она навстречу, я вдруг понял, что больше нет прежней Наташи, что нет и никогда уже не будет между нами тех чистых и светлых отношений, как раньше.

Сделав над собой усилие, я разжал руки. Рассказывать Наташе о самом важном в своей жизни — о сомнениях, о внутренней борьбе — больше не хотелось. И я начал говорить о каких-то пустяках: о новом репертуаре Утесова, о модных длинных пиджаках, об ожидаемых в эту зиму небывалых морозах.

Скоро пришла Наташина подруга, я проводил их до Савеловского вокзала, и, условившись встретиться на будущей неделе в общежитии, мы расстались.

В этот вечер я долго не мог уснуть. Было жалко утраченного, грустно, что былого не воротишь. «Неужели таков удел каждой первой любви?» — думал я. Усилием воли я вызывал в себе снова и снова прежний милый образ, но Наташа больше не являлась мне той, что была. «Но это же неправда, — говорил я себе, — я хочу по-прежнему ее любить». «Хочешь?» — спрашивал меня чей-то иронический голос. «Нет, люблю, — говорил я и, стараясь заглушить в себе этот подлый голос, повторял: — Люблю и, невзирая ни на что, буду любить».

Через две недели, сдав зачеты за первый семестр, я с Глебом отправился в ту самую больницу, где мне в детстве удаляли глаз. Я решил еще раз испытать свое счастье — сейчас, на пороге новой жизни, открывающейся с окончанием института и встречей с Наташей.

В больнице меня принял доцент с приятным бархатистым голосом. После осмотра он сказал:

— У нас как раз освободилось одно место. Можете ложиться.

— А надежда?

— Попробуем, попробуем. Многого не обещаем, но надежда есть.

Большой уверенности в его голосе не чувствовалось.

Помывшись в ванной, я в сопровождении санитара поднялся на второй этаж. Мне указали палату и койку. Едва я разделся и лег, как подошла нянечка.

— Сынок, — сказала она хрипловатым старческим голосом, — не лежал ли ты в нашей больнице прежде?

Что-то знакомое было в том, как она говорила.

— Лежал.

— Не с мамой ли ты был тут, мальчиком еще маленьким?

— Тетя Таня?

— Тетя Таня, — радостно подтвердила нянечка. — Маму-то твою я хорошо запомнила, очень убивалась мама-то по тебе, я с ней, бывало, не одну ночь наскрозь просиживала.

Далекое, далекое вдруг встало передо мной. Детские голоса, голубые кроватки, слово «поздно»… От этого воспоминания мне стало не по себе, и я отвернулся. Тетя Таня, заметив, вероятно, мое состояние, молча поправила одеяло и неслышно отошла.

Через час меня осмотрел лечащий врач. Мне пустили в глаз какие-то капли. На другой день явился доцент с бархатистым голосом. Он назначил мне тридцать уколов.

— Зачем? — спросил я.

Мне ответили, что необходимо укрепить глаз. Я поинтересовался, за какой срок надо принять эти уколы.

— За месяц, — сказал доцент.

— Но у меня через десять дней начинается экзаменационная сессия!

— Ничем не могу помочь. Мы готовим вас к операции.

Ложась в больницу, я не думал, что меня задержат так долго. Я не мог и не хотел опаздывать со сдачей экзаменов, тем более что это были последние экзамены за четвертый курс.

— Может быть, вы разрешите мне готовиться здесь?

Доцент вдруг рассердился.

— Вы смеетесь, юноша! Уколы болезненны, после них невозможно заниматься. Кроме того, мы готовим вас к операции, заметьте себе это. Всякие шутки тут неуместны.

Он ушел. Через некоторое время мне сделали первый укол. Это на самом деле было очень больно, и потом развивалось головокружение. Тем не менее я встал, разыскал с помощью сестры главного врача и после долгих переговоров добился разрешения не только заниматься, но и уходить в дни сдачи экзаменов в институт.

Когда меня впервые навестили Глеб и Вера, я рассказал им о своем намерении и попросил привезти в больницу все мои записи и конспекты. Друзья пытались меня отговаривать, на я настоял на своем. На следующий день, сидя на койке и перебарывая слабость после очередного укола, я уже штудировал лекции по диалектическому и историческому материализму.

Еще через день пришла Наташа. Она набросилась на меня с дружескими упреками: я так и не побывал у нее в общежитии, кроме того, ей пришлось опять разыскивать меня.

Я виновато молчал. Наташа сказала:

— Ну зачем ты лег сейчас в эту больницу?

— Как зачем, Наташа? Ведь это самое важное.

— Я считала, что самое важное для тебя сейчас институт.

— И институт и это… Я думал о будущем.

— Ах, Алеша. Для чего себя все время мучить? А если неудача? Не лучше ли раз и навсегда сказать себе: с этим кончено, — и жить, как живут все, подобные нам?

Наташа подавила вздох и, помолчав, добавила вполголоса, наклонившись ко мне:

— Мы и так могли бы быть счастливы, очень счастливы.