Юрий Пиляр - Такой случай

— Неспокойный ты человек. Впрочем, ты, наверно, прав. Я сам не признаю непреодолимых препятствий.

Бросив папироску, Глеб проводил меня в вагон. Мы пожали друг другу руки.

Я впервые ехал по железной дороге один. Собираясь в путь, я захватил с собой флягу с чаем, буханку хлеба — свой недельный паек — и сейчас, поместив все это в угол, сел рядом и отвернулся к окну.

Поезд набирал скорость. Вначале я только следил за туманными светло-золотистыми пятнами за стеклом — это были поля, — за более темными, узкими — полосами придорожного леса, — потом невольно стал прислушиваться к тому, что происходило за спиной. И первое же, долетевшее до меня слово на «о», фраза, произнесенная нашей милой северной скороговоркой, заставила меня отстраниться от окна.

«Как жить? — думал я. — Жить, сидя к людям спиной, то есть так или иначе уходить от них, нельзя, это и самому тяжело и глупо; жить, всегда рискуя услышать выражения жалости, участия, еще хуже… Где выход?»

Сердце мое согревала родная «окающая» речь, ум предупреждал, что если повернусь к попутчикам, могут начаться сочувственные излияния. И я сидел вполоборота к окну и вполоборота к людям, размышляя о том, что так же вот, в таком же положении мне придется и по жизни идти, если я не отвечу на свои главные вопросы.

Напряжение мое несколько спало к вечеру. Проводница молодым радостным голосом объявляла остановки: Всполье, Данилов, Буй, Галич — это были с детства знакомые названия. Уткнувшись в угол, я заснул, а утром, узнав, что мы проехали станцию Никола-Полома, вскочил и начал торопливо вытаскивать свои вещи.

Когда поезд прогромыхал по мосту через Ветлугу, я, держа в одной руке чемодан, в другой — аккордеон, стоял уже в тамбуре.

— В Шоноше сходите? — тоже «окая», спросила меня проводница.

— В Шоноше, — ответил я.

В этот момент мягко столкнулись буфера вагонов — поезд остановился, — и я вновь услышал ее радостный голос:

— Давайте с вещичками-то помогу.

Я спрыгнул на мягкий гравий и, не думая больше о том, унизительно для меня это или нет, принял из рук проводницы вещи.

Через минуту до меня донеслись легкие бегущие шаги. Это была, конечно, мама. Мы бросились друг к другу, обнялись. От моего прежнего напряжения не осталось и следа.

Чувство успокоения и радости все более росло, когда, миновав привокзальный садик, мы пошли по знакомым деревянным мосткам. Сбоку поскрипывали телеги, пахло пылью и повядшей травой. Приближаясь к дому, я услышал шорох ветвей: слева — я помнил это — росла черемуха, справа — береза, на ровной дорожке лежала тень. Все было таким близким и знакомым, как будто я расстался со своим домом только вчера.

Это ощущение не покидало меня целую неделю. Все дни я проводил в саду и около дома, подолгу разговаривал с мамой, играл на аккордеоне. Дом наш был почти пуст — отец в это время работал на Урале, — но я не чувствовал одиночества. Мне было очень хорошо, и я уже поверил было в то, что вопросы, донимавшие меня в Москве, больше ко мне не вернутся.

Однако минула неделя, и все вдруг стало по-прежнему. Вначале я ощутил просто скуку — не было ни друзей, ни новых книг; потом нахлынули воспоминания, я много думал о Наташе, вновь мысленно переживая перипетии нашей первой любви и горько сетуя на то, что нам так и не удалось разыскать друг друга. И наконец, попробовав как-то еще раз нарисовать себе картину будущего, я опять оказался во власти старого вопроса: «Как дальше жить?»

В середине июля приехал на побывку Женька Кондратов — он учился в военном училище на летчика. Встреча с ним отвлекла меня на время от горестных дум. Как и в прежние времена, мы стали совершать прогулки на велосипедах — он впереди, я, с большим трудом различая белое пятно его майки, за ним или в опасных для меня местах рядом, руль к рулю, — уезжали иногда за несколько километров от города к реке и в лес. Валяясь на прибрежном песке, мы рассказывали друг другу всякие забавные истории — я из студенческой жизни, Женька — из жизни летчиков и курсантов. Наболтавшись всласть, мы возвращались домой часто с головной болью от долгого купания и солнцепека.

Перед отъездом в училище Женька устроил вечеринку. Днем мы сходили в нашу школу, посидели на низеньких тесных партах, побеседовали, почему-то робея и стесняясь, с попавшимся навстречу нашим прежним преподавателем, заглянули к школьным друзьям, а как только стемнело — часа за три до отхода поезда — собрались за круглым столом в саду у Кондрашовых: я, Женька и несколько бывших наших одноклассников.

Когда бутылка опустела, Женька попросил сыграть на аккордеоне нашу любимую песню военного времени. Музыку ее на слова Лебедева-Кумача я когда-то сочинил сам.

Все пели дружно и с большим воодушевлением. Я аккомпанировал и тоже подпевал:

Скоро мы посадили Женьку на поезд, я вернулся домой, а эти слова припева продолжали звучать в моих ушах. «Может быть, главное в том, чтобы не терять веры?» — думал я. Рассудок охлаждал: попасть к профессору Филатову теперь было труднее, чем до войны, да и нашел ли бы знаменитый профессор меня после четырехлетнего перерыва пригодным к операции, способной вернуть зрение? Вряд ли…

Все же в институт я возвратился более спокойным, чем был до каникул. Глеб, что-то рыча, сгреб меня в свои объятия и тут же попытался потащить в буфет. Как старого доброго товарища встретили меня в институтском коридоре и другие однокурсники. После первой, шумной и довольно бестолковой лекции все как будто пошло своим чередом. И хотя ощущение недовольства собой не исчезло, я почувствовал, что снова могу заниматься и жить.

С первой же недели нам стали читать новые дисциплины. Меня сразу увлекли советское государственное право и государственное устройство буржуазных стран — то, что заинтересовало меня еще в десятом классе. Я был готов часами слушать о происхождении государства, о его различных типах, о формах правления, о парламентах и взаимоотношениях политических партий. И то, что оба курса читались параллельно, позволяло ясно видеть преимущества нашей социалистической системы. «Все познается через сравнение», — сказал нам однажды наш новый профессор Николай Николаевич, и эти его слова крепко запали в мое сознание.

«В чем сущность моей беды? — думал я после одной из лекций. — В том, что я мало знаю. Я лишен возможности познавать окружающее посредством зрения, но я могу, видимо, беспредельно расширять свои знания через сравнение и сопоставление с известным мне. Значит, главное для меня — исследование нового, познание неизвестного через известное. Это может сделать меня таким же сильным, как и тех, кто видит глазами».