Николай Рыжих - Избранное

В кубрике начинаются вздохи, чирканье спичек, возгласы:

«Где мой сапог?», «А это чья портянка?» Кок вносит кофе! Потом кто-нибудь, обычно старпом, подойдет к Вовкиной койке.

— Ну, вставай, Володя, все готово. Поехали.

Все лето и осень он ходит без шапки. И не потому, что не покупает их, — покупает дюжинами и все оставляет на косяках.

Многолетняя война у дяди Саши с тетей Валей достигла апогея. О примирении не могло быть и речи.

Ну ладно, когда лет тридцать назад работал председателем, пропадал на работе, терпела. Переносила и когда бригадиром был: то кунгасы к путине готовить, то невода шить, то молодых обучать. Терпела потому, что такой вот он, никак с рыбными делами расстаться не может, и в рабочее, и в нерабочее время торчит в сетепошивке.

Вздыхала, умоляла, ругалась, когда под старость береговым боцманом работал: срочно, в ночь, в полночь, сейнер тащить на берег — ребята на винт намотали, рыба же не ждет, — готовить слюзы и кладку под плашкоуты, разгружать пароходы, принимать топливо… Терпела — не для себя старается.

А вот теперь ушел на пенсию, и толку — никакого. Все время на флоте.

— Шарахается, черт старый, по судам, — жаловалась она куме у колодца, — все учит всех. Без него учителей мало. Тьфу, будь ты неладна, эта жизнь! Вчера дома весь день не был, позавчера… пошла искать, все сейнера пролезла, как только мои ноженьки уцелели — нету. И знаешь, кума, где нашла? За нефтебазой, там кошелек на «Умелец» шьют, и он там. Лазит с Мозяром по неводу. Ох… разойдусь.

— Да погоди ты, кума, — утешала тетю Валю соседка, — всю жизнь прожили вместе, столько детей повзрастили…

— И всю жизнь, кума, промучилась. Ведь дома палец о палец не стукнет: ни дров наколоть, ни воды… а тут хоть разорвись: и собачек накорми, и за коровой ухаживай, и… и… и… разойдусь.

— Уже внуки вон какие…

— За ним, кума, тянутся. Целыми днями таскает их по неводам. Разве это жизнь!

— Плохо, конечно.

Как-то затащив его домой, тетя Валя предъявила простой и ясный ультиматум:

— Если ты, черт, забор не загородишь, ночевать не приходи. Ты погляди, у Мирошниковых какой заборчик? И смородинка в огороде, и рябинка, а ты… сарай скоро завалится.

— Ну, сарай, мать, я тебе, конечно, подправлю. А вот насчет забора это ты, мать, зря: настанет зима, снегу набьется, а кому его ворочать? Одна морока. А без забора оно лучше, продувает…

— Нашел отговорку, черт. А кусты? Ты погляди, как Мирошниковы разукрасили свою усадьбу! Любо-дорого, не налюбуешься. А ты…

— Ну ладно, мать, кустов я тебе насажаю.

И верно, сдержал он свое слово. На другой день, возвратившись с фермы — тетя Валя все еще старшей дояркой работала, — она не могла налюбоваться: вдоль всего огорода стояли прямые рядки смородиновых кустов. Кустики рябины, ольхи… кедрачиная лапа возле уборной торчала.

— А это? — спросила она, улыбаясь на кедрачиную лапу.

— Это, мать, от запаха. Кедрач запах уничтожает.

— А вырастет?

— В тундре растет, а у нас… — земля-то у нас лучше.

— Буду поливать.

Она носила воду и по утрам и по вечерам, даже какое-то химическое удобрение подмешивала — у бывшего огородника Лободы взяла. А дядя Саша, выполнив это «правительственное» задание, уже целыми днями бродил по сейнерам — надо ж спросить, как рыбачилось, проверить, правильно ли оснащен невод, подсказать молодому капитану, где сейчас и какая должна быть рыба, — уже и забыл про кусты.

Но кусты засыхали. Как она ни старалась. Даже химикаты не помогли.

Тогда она позвала Лободу. Тот посмотрел и покачал головой.

— Никогда не вырастут.

— Как это? — удивились она.

— А вот. — И Лобода легонько, двумя пальчиками, одну за другой начал выдергивать ветки из земли…

Лет десять назад тралили мы камбалу в Олюторском заливе. Был июль, утро. Солнышко радовалось так, что все вокруг — далекий синий горизонт, бирюзовые волны, песчаные отмели, зеленые сопки, льдистые скалы — все искрилось.

Сеня стоял на палубе посреди трепещущей рыбы — мы подошли к ним передать почту — в раскатанных сапогах, проолифленной куртке, под которой грубошерстный свитер до ушей, без шапки; волнистая шевелюра, нежненькая кудрявая бородка, крепкая улыбка делали его похожим на флибустьера времен владычества на морях флинтов и роджерсов. В руке он держал багорок, которым рыбу сортируют.

— Привет! — Было видно, что его настроение под стать утру.

— Привет! — отозвался Страх. — Как рыбачится?

— Да вот. — Сеня показал на кучи камбалы.

— До плана много?

— Уже взяли.

Но у Семена была мечта, он собирался уйти в торговый флот. Этой же весной, дрейфуя во льдах Анапки, наши сейнера притерло друг к другу. Сеня со своей командой зашли к нам.

— Парни, ведь у меня длинный диплом, я же кончил Высшую мореходку, — грустно говорил он, — а вот торчу на рыбе. Мои кореша водят океанские лайнеры по Япониям да Америкам, а я… ну, куда вот у нас дальше этого клопа, называемого «малый рыболовный сейнер», прыгнешь?

— А зачем прыгать? — поинтересовался Страх. — Рыбачь да рыбачь.

— Там ведь «либертосы», «леса»…

— На «лесах» я работал, — отозвался Петрович, — хорошие коробки, только… скука.

— А рейсы? — продолжал Сеня. — Все океаны и моря перед тобой. Разные страны…

— Все порты, Сеня, на одно лицо, — сказал Петрович.

— После путины перебираюсь в торговый флот.

И перебрался.

Года четыре назад столкнулся с ним в Питере [4] Питер — Петропавловск. , на Ленинской. Я его еле узнал — в нем ничего рыбацкого не осталось. Это был не добродушный бородатый рыбачина в пудовых сапогах, а старпом с большого парохода: подтянутый, элегантный и в то же время слегка небрежный, молчаливый и строгий. Костюм шился, видно, у частника, потому что галуны на погончиках чуть у́же положенных, пуговиц на одну больше, и они позолочены. Галстук, булавка, запонки — самые щегольские, ботинки — какой-то иностранной фирмы. И сам он весь — пылинка испугается.

— Сеня?

— …Ты?

Все пижонство с него как ветром смахнуло, через все мореходское изящество и старпомовскую непроницаемость так и вспыхнул прежний Сеня.

— Курс на «Вулкан»?

— Годится.

Разговора у нас сначала не получалось, потому что мне хотелось узнать про дальние моря и разную заграницу, ему — про колхоз, про рыбу, про старых корешей. Ну, в общем, кое-как…

Рассказывая об Австралии, что там кино смотрят прямо из машин и в машинах заезжают в магазины, об Америке, что туманы и дожди в Нью-Йорке хуже наших, что в Красном море жара такая, что на палубе орехи жарить можно, он хмурился и говорил будто без охоты, скучновато как-то. Зато тут же превращался в того добродушного бородача, что стоял когда-то посреди куч рыбы, если разговор заходил о заметах, кутцах, ваерах, и замучил меня расспросами о Джеламане, Андрее Паке, Сигае, Сереге Николаеве, Букеке, дяде Саше.