Николай Рыжих - Избранное

— Ну какие наши дела, ты ведь сам знаешь, — мне будто и рассказывать было не о чем, — ты-то в каких морях скитался?

— У мореходцев так не спрашивают, — он снисходительно улыбнулся и погрустнел, превратившись опять в старпома-торгаша. — Все моря — его работа. — Он достал трубку.

— Ты трубку куришь?

— В Лонда́не, — он говорил не Лондон, а Лонда́н, как, например, компа́с, Диксо́н, — при случае прихватил. У нас порядочных трубок нет. А эту, — он достал еще одну, — в Адене. — Он заметно погрустнел.

— Сеня, уж не скучаешь ли ты по рыбе?

— Как тебе сказать, — он поморщился. — У меня каюта из двух отсеков, рабочий кабинет и спальня. Собственный душ, гальюн. Вахту стою в тапочках. Разве сравнить мою работу с вашей? Вечно усталые, мокрые уж всегда, грязные… все в одном кубрике, где даже портянки негде повесить. — Он со смаком раскуривал трубку. — И работа: сегодня Союз, завтра Штаты.

— Н-да.

— Как там Дранка? На месте стоит?

— На месте, Сеня.

— Рыбачите все… в тех же местах? «Огородов» много новых нашли?

— Много, Сеня.

— И тресковые есть?

— Есть и тресковые.

— Возле Северо-Западного на шестидесятиметровой глубине не пробовали? Я там хорошо тресочку когда-то брал.

— Рыбачим и у Северо-Западного.

— Ну, а…

Этой весной возвращался я с материка, из отпуска. В ожидании автобуса слонялся по аэропорту, и вдруг — знакомая фигура.

— Сеня?

— …Ты?

Сеня был по «гражданке» и, может, по этой причине не похож на старпома-торгаша. И то ли боялся чего-то, то ли стеснялся меня.

— Тоже в отпуск? — навалился я сразу. — А лайнер твой где?

— А-ах, — морщась, махнул он рукой, — бросил все… не выдержал. Прав Петрович оказался: все порты на одно лицо. Ну, а как там наши? — В нем вдруг вспыхнул тот давний-давний Сеня, что стоял когда-то в пудовых сапогах посреди трепещущих куч рыбы. — Говорят, Андрей три плана взял?

— Да уж не к нам ли?

— Если возьмете… — Он будто извинялся.

Иногда смотришь на кого-нибудь из парней и думаешь: «Чудак рыбак».

Вот, например, Сынок — Владимир Сергеевич Уваров. Его не уважают женщины, на порог иногда не пускают. «Ты кого привел? — часто можно слышать. — А уводить кто будет?» Или: «Тоже нашел человека…» Или еще короче: «Бич».

Идет Сынок по колхозу и никак прямо не может пройти: то в одну сторону его кинет… то в другую занесет. А сам вид такой, что дунь он на молоко — скиснет: голова на груди, руки в карманах… отшвырнет ногой пустую консервную банку. Смотришь на его ссутуленную фигуру и безразличную походку, и грустно станет: дома, где живут друзья, покажутся неприветливы, женщины — крикливы и злы, погода — сырой и холодной, а жизнь — самая ненужная штука, данная человеку.

А Сынок… побрел в тундру… сплюнул. Деньгам он никакого значения не придает, вывались из кармана они — отвернется.

Зимой, когда сейнера в отстое, а матросы рассосались по береговым убежищам: стройцех, мехцех, пилорама, электростанция, — Сынок самый нелюбимый у завхоза Бабира.

Причина этому вот какая. Один раз доверил Бабир ему лошадь и сани, отвезти почту на аэродром, молоко с фермы до магазина, подкинуть опилок на птичник. Целый день Сынок ездил и ни разу не накормил лошадь и не напоил. Когда она распряглась — запрячь не смог. Так и бросил и сани и лошадь в снегу. Другой раз послал его Бабир дров наколоть. Сынок и дрова и топор оставил на дворе, их завалило снегом. И вот теперь, посылая парней уголь долбать для кочегарки, Бабир ему даже лом не доверяет.

Но вот что с ним происходит, когда сейнер готовят к путине! Это настолько быстрый и верткий, — оказывается, в юности он бегал на короткие дистанции, первоклассный футболист, — настолько сообразительный матрос, что капитан еще не успел подумать о чем-нибудь, как он уже сделал. Кроме всего он слесарь пятого разряда, плотник, механик-дизелист и даже кузнец, на «Умелец» как-то отковал фирменные — фирмы «Сынок» — гаки, рымы и скобы.

Когда весной происходит распределение рыбаков по судам, капитаны ссорятся из-за него, а Николай Николаевич говорит примерно так:

— На «четырнадцатом» слабая команда, пошлите Уварова туда.

Или:

— На «шестьдесят шестом» и старпом и капитан молодые. Уварова туда, вот вам и выход из положения.

А на берегу Бабир ему даже лом не доверяет.

Осень… дожди и туманы, морозы, снегопады и шторма. Уже забыли, когда светило солнышко.

Море катит серые, шипящие валы. Ваера то и дело выскакивают из мальгогеров, парни, рискуя, акробатничают на площадке. Когда поднимаешь кутец, он носится как бешеный над палубой: не успел отскочить, пиши пропало. А когда тонны рыбы выхлестнутся из него, на палубе «полундра»: лавина рыбы, болтается снюрневод, все трещит и грохочет… работка на пределе.

Прыгая с волны на волну, подошел «девятнадцатый», На его палубе кучи рыбы. Валька Тяпкин, капитан, соскочил к нам на палубу, вошел в рубку.

— Вы к базе?

— Ну.

— Прихватите харчишек: ни хлеба, ни сахару… — Он полез в карман за деньгами.

Я глянул на Вальку. Боже мой! В суконных — толстющего флотского сукна, облепленных чешуей, белых от соли — штанах, кривых, растоптанных, каких-то расквашенных кирзовых сапогах, телогреечке без пуговиц — делью пооторвало, — стянутой траловой прядкой.

Ну и капитан! Ну и царь и бог на судне, ну и морской повелитель! А шапка… самый отчаянный сторож испугался бы такой шапки. Ой, ой, ой… капитан передового судна, о котором кричат газеты и радио и который каждый год ездит на слет передовиков рыбной промышленности.

Полез этот, значит, капитан — небритый, грязный — в свои пятнистые штаны за деньгами. Вытащил пачку червонцев… Ой-ей-ей, и как только червонцы не закричат «караул!» в таких руках? Они, эти руки, были в поперечных и продольных трещинах, с зажитыми и незажитыми шрамами и ссадинами, заклеенные в некоторых местах изоляционной лентой, в потеках слизи, панцирных клетках грязи, смолы, чешуи, соли и ржавчины. Ногти раздроблены и под обломками полный траур. Мокрые — только с снюрневодом возился. Ай-яй-яй…

Молиться надо на такие руки.

Сигай учился рыбачить у Кима.

У того самого Кима, который, как-то отвечая на вопрос председателя, как в его районе погода, рассмешил весь флот, певуче прокричав в эфир:

— Погода, Николай Николаевич, хреновий, хреновий, хреновий.

У того самого знаменитого сахалинца Кима — Ким работал в колхозе только год, он сейнер пригонял из Невельска, — что ввел в употребление «бабу-ягу» и тресковые снюрневоды переделал по-своему: теперь рыбаки говорят не «тресковый снюрневод», а «снюрневод кимовского покроя».

У того самого Кима, который всей своей прямодушной рыбацкой душой презирал легендарного жупановского рыбака Павла Михайловича Пивня.