Николай Рыжих - Избранное

За эти вот выступления его каждое лето снимают с капитанов и каждую осень, в период тяжелой навигации, опять назначают.

Он, впрочем, и не Граф, а Володька Мельников. Расстегнутый всегда на все пуговицы — ни сила, ни энергия, которых у него на десятерых, в нем не вмещаются; лохматый — пять месяцев не постригался и столько же не расчесывался; лицо темное от ветра, ручищи наподобие могучих клешней — пальцы у этих клешней толстые и твердые, как прутья, с обломанными короткими ногтями, — ну, какой же это Граф? Впрочем, нелепости у нас и почуднее имеются. Женьку Башина, плотника, зовут, например, Маршалом, а Ивана Чекморенко, самого горемычного капитана, который ухитряется сажать на мель буксирный катер в самых глубоких местах, зовут Адмиралом.

Устье нашей речки такое, что Костя Коломейченко, что когда-то кур разводил, каждый раз, пройдя его, снимал мичманку и крестился:

— Еще один седой волосок заимел.

Такое — «седой волосок заимел» — вполне может быть. И не потому, что Костя плохой капитан — наоборот, Костя рыбак, а у рыбаков «…бесстрашие — наш морской закон», потому что в штормовую погоду в устья с океана идут бары раза в два выше сейнера, на песчаных косах, которые намывает и размывает по два раза на дню, заворачиваются ухающими гусиными шеями. Не дай бог попасть под эту шею. За компанию с приливным и отливным течением, которое прет и шипит как бешеное, они, эти бары, образуют толчею наподобие адовой. А найти фарватер в этом кошмаре, уцелеть — чуть «протабанил» на руле, и тебя тут же кинет на косу, расшибет, завалит барами и выкинет на берег, — надо иметь не только опыт и бесстрашие, а и еще что-то, может, какую особую рыбацкую интуицию. У Кости был только опыт и бесстрашие, поэтому он крестился.

Ну, теперь о Графе.

В Хайлюлях по вине Адмирала осохли два дяди Сашиных кунгаса с неводами. Уже и гонцы появились, Савченко, Прокаев, Гнездалов, уж давно поставили свои невода и уже сдавали первые центнеры, а дядя Саша со своими рыбаками сидели на кунгасах, заваленных рыбацким скарбом, и с тоской смотрели, как плещется в прибойке первый лосось.

Адмирал бился сутки — никак. На помощь ему Курковский пришел на своем «Мегафоне» — впустую, кунгасы как присосало к песчаной отмели.

— Пошлем Мельникова, — сказал зампредседателя Николай Ефремович Гейченко, — он вот-вот из Оссоры должен подойти.

И вот пришел Граф.

— Турки, — сказал он хриповатым голосом, щуря глаза, после двух бессонных ночей, — что натворили. Но держи хвост пистолетом, дядя Саша, стащу я тебя.

И он стал стаскивать. Он завел буксирный конец брагой вокруг кунгаса — если бы за мальчик на кунгасе, мальчик бы вывернуло, — разворачивался на своем же буксирном конце и дергал с полного хода. Никак. Он врубил аварийный ход и рванул, — буксирный гак на катере полетел, не выдержало железо.

— Держи хвост пистолетом, дядя Саша, — прохрипел Граф, — стащу я тебя.

И он закрепил буксирные концы за кнехты. И опять рванул аварийным ходом — кнехты вывернуло с кусками палубы.

— Брось, Володя, — уныло сказал дядя Саша, — ничего не выйдет.

— Держи хвост пистолетом, дядя Саша.

И он тогда завел брагой вокруг своего катера буксирный конец. И аварийным ходом. Раз, другой, третий… К концу дня по полной воде сдернул один кунгас, на второй день — другой; дядя Саша в том году успел вовремя поставить невода и отрыбалил не хуже других.

После этой катавасии, когда Граф на себе тащил в кузницу кнехт — это ему не трудно, — встретился с Николаем Ефремовичем.

— Вот, Николай Ефремович, немного пароход поломал.

— Ничего, — засмеялся тот.

А однажды осенью простаивал пароход с углем на рейде, за простой с колхоза берут большие деньги, а море и не думало утихать, бары в устьях такие, что из конторы видно. Адмирал отказался выходить, у Курковского оторвало и выкинуло на берег плашкоут — как только сам уцелел — с углем. Идет к пароходу Граф и заводит один за одним пять плашкоутов.

— Турки, — прохрипел он, встретившись с Адмиралом после, — хоть бы для блезира в устьях поторчали.

Но один раз он по-настоящему рассердился и на Адмирала и на Курковского.

Те возили из Караги лес. И в устьях у кого-то из них баром выломало сепарации и часть леса смыло. Они и продолжали работать — попробуй собери в этой адовой пляске бревна. А Граф из Уки молоко вез. Увидел он эти бревна и аж позеленел.

— Турки, колхозного добра им не жалко.

И, затащив свою баржу с молоком в речку, он вернулся в устье и стал вылавливать бревна. По одному, по два затаскивал в речку. Затем выбросками, швартовыми и вообще всеми концами, что нашлись на судне, связал их в большой плот и привел в колхоз. Ночью разбудил Карабаса — такая странная фамилия, — начальника стройцеха:

— Принимай, Карабас, дрова.

— Володя, — выкатил глаза тот, — да где же ты столько лесу набрал?

— Бери, раз дают. — Он, конечно, не сказал, что это за «дрова» и где он их взял.

Как-то чаюю я после парилки — баня с парилкой у нас великолепнейшая — с дядей Сашей, с Бауковым, Быковым, дядей Ваней Малащенко, Николай Николаевич сказал:

— Вот с Курковским или с Чекморенкой я боюсь в плохую погоду в устья заходить, а с Мельниковым — нет.

С Шаймарданом мы один раз чуть не погорели. Капитально.

Стоял конец октября, на Камчатке бесилась осень. Это были ее последние деньки, и бесилась она почем зря: и день носом на волну, и второй… нервы стали не выдерживать, то один из парней, то другой взорвется проклятьями на жизнь, рыбу и на самое море.

— Есть тут одна бухточка, — сказал Николай, щуря воспаленные глаза на скалистый берег, — но заход рисковый: горло узкое, посредине подводный камень, течение в самом горле чертовское. Гробануться можем.

— Давай рискнем, — сказал я, — все равно ведь, если к ночи усилится, не выдержим.

Николай осмотрелся по сторонам.

— А, попробуем! — оживился он, и скуластое лицо его передернулось жесткой судорогой.

Подгребаемся, темнеет уже. Ветер с берега, и баров нету. Между скалами виднеется щель, по ней, — точнее, в нее — несется пенистое стадо барашков. Николай сбавил ход до малого и, вглядываясь, свесился с мостика, я вцепился в рога рулевой баранки — настроение было как на краю пропасти: и пройти хочется, и знаешь, что одно неверное движение — и летишь в бездну. И полететь-то хочется, так и тянет шагнуть в эту пропасть. Какая-то жуткая и радостная отвага.

— Лево… лево! — спокойно говорил Николай и еще больше свесился. Его спокойствие передалось мне — так всегда бывает в опасные минуты, — рулевую баранку я не чувствовал.

— Видал черта? — спросил он, откидываясь, и облегченно вздохнул. — Проскочили.

Я тоже расслабился — рулевая баранка стала тяжелой, — выровнял курс посередине горла.