Николай Рыжих - Избранное

Ох, и славно же мы жили! Или оттого, что на триста километров во все стороны ни одной души, или оттого, что все мы бывшие моряки, а может, просто замечательные ребята. Роман, вспоминая что-нибудь из своей бродячей жизни, не однажды говорил:

— Точно такая же компания у нас на Диксоне была. Здорово тоже жили, прямо как при коммунизме!

А ведь верно, коммунизм у нас: хлеб печем и не считаемся, из чьей он муки, шлюпка, которую Роман подобрал на берегу и отремонтировал, общая, комфортабельный душ — наш душ. А такие мелочи, как картошка, кинофильмы, табак, книжки, чай, сахар, мы уже забыли, где чье.

Километрах в тринадцати от нас бежит в море радостная речушка. Баранья называется. Бежит она по цветастым камешкам быстро-быстро. Берега ее в задумчивых кустах ивы, по самому же берегу не продерешься. Но особенно живописна она в верховьях, в так называемых «ямах» — тихих запрудах после водопадов. В этих ямах живет форель и хариус. И рыбачить там интересно: сидишь на гранитном утесике под шапкой кустов, а под тобой прозрачное до рези в глазах горное озерцо, большущие рыбины, выскочив из стремнины, где они охотились, идут тихо, почти не шевелят плавниками; подводишь под нее крючок — и раз! Затрепыхалась, заизвивалась золотистая рыбина, и в руках ее не удержишь, что значит горная.

Работа у нас на маяке строгая — сигналы в эфир должны идти с точностью до десятой доли секунды, с вечера до утра должна крутиться голова его, посылая сноп света в океан, — но не очень пыльная: стучит дизель, попискивают приборы, крутится маяк, а сам валяешься на диване с книжкой или без книжки, ну один раз за два часа подкачаешь топлива в расходный бачок или сверишь показания приборов.

В свободное от вахт время — мы дежурили по суткам — торчали у парней на метеостанции, у них не только теплее, но и веселее: кинозал, бильярдная… даже две козы и козел Чихик есть. А гитара у них, по утверждению их начальника Васьки Степанова, дороже самого дорогого аккордеона.

Роман недавно подарил Ваське Степанову нож с наборной ручкой, над которой он трудился недели две, Василий Роману — одноствольное ружье.

Уже второй день на нашей скале живет беленькое облачко. Мы бы не против, но вспотели окна и двери и перестали закрываться, и куда и сколько ни смотри, кроме белого полотна, ничего не увидишь.

Сегодня мы с Романом проспали до обеда, и еще спать хотелось. За обедом Роман хмурился, потом бросил ложку:

— Сходить на Баранью, что ли? Кто со мной?

— Пойдем, — сказал я.

Собирались недолго: покидали в вещмешок чай да сахар, взяли удочки. Я повесил на плечо бухточку тонкого стального троса. Роман — ружье.

Только спустились с нашей скалы — черт возьми! Другой мир: теплынь, ароматы моря и цветов. Хоть мы и спешили, но на закрытой от ветра поляне, всей в сплетении трав и цветов, через которые пробивались стрелы дикого лука, присели покурить. А потом и заснули на раскинутых куртках.

— Ох, как моя Анна любила ходить сюда по цветы, — сказал Роман, проснувшись.

— Н-да. — Я бросил травинку, которую рассматривал на солнце.

— Как только хорошая погода, она сразу сюда… даже в последнее время.

— Сына ждешь?

— Сережку. — Роман задумался. — Ох и напьюсь же, когда получу телеграмму.

— А если дочка?

— Все равно.

Утомленные этим разговором, замолчали. Я опять сорвал травинку. Роману на нос села бабочка. Она, конечно, впервые встретила человека и не подозревала, что присутствие ее неприятно ему, она терла лапкой о лапку.

— Фу! — дунул Роман. Бабочка, потрепетав, сложила крылышки и еще крепче вцепилась в Романов нос. — Ты смотри… да фу, фу!

Бабочка полетела. Роман тер нос.

— А куртки давай бросим, — сказал я.

— И ружье.

— Стрелять никого не будем!

— Лень.

Сначала, прыгая с валуна на валун, шли берегом. На прибрежных скалах сидели бакланы. Они даже головы не поворачивали в нашу сторону.

— Глупые вы, глупые, — сказал им Роман. Потом обратился ко мне: — А что, если принести им хлеба?

— Хлеб все едят.

Когда взбирались на перевал, трава больно хлестала по лицу; несколько раз останавливались, ели щавель и малину, пили воду из хрустального ручейка.

— Ну и водичка, — блаженствовал Роман, — зубы звенят. Воду вот тоже все пьют, но такую…

— Согласен.

Перед самым увалом пошел орешник — ну и мука же: и наступаешь на него, и сгибаешься под ним. Но чем дальше, тем невозможнее. Ну и природа, будь ты неладна!

На переломе присели покурить. Под нами разливанное море тумана, в полыньях его зеленели склоны сопок, синели заплатки стеклянного моря. Над нами чистое бездонное небо. И ни шороха, ни звука. Думалось, что все заботы, неудачи и расстройства, мелочные хлопоты не устоят перед этим чудом природы.

— Н-да, — сказал Роман.

— Н-да, — сказал я.

После перевала окунулись в березовую рощу. В ней было холодно и сыро, солнышко не могло пробиться сквозь сплетенные верхушки деревьев — такая уж камчатская береза, ствол ее кривой до фантазерства, а вершина словно тарелка. Под ногами на сырой земле без травы валялись заячьи орешки, стояла вода в исполинских медвежьих следах. Звенели комары, было жутко.

— Зря ружье бросили.

— Миша на ягоде сейчас, а больше кого?

— Комаров.

За рощей в ольховнике повезло, наткнулись на пересохший ручей.

И вот она — Баранья. Сама она горела серебром, берега зеленые-зеленые. Как стражники, стояли на излучине три ольхи, толстющие, в обхват.

На песчаном берегу неподалеку от шалаша виднелись две фигуры.

— Парни с метеостанции, — сказал Роман. — Гольцов таскают.

— Просто бездельничают.

Это были Васька Степанов и Митроха, в прошлом тоже флотские ребята. Они были голые по пояс, босиком. Рядом валялись мешки с рыбой, кипела уха в котелке.

— Загораем? Привет!

— Лежим в дрейфе. Тросик для петли?

— Для петли. Мишу не встречали?

— Нет. Но тропы есть.

— Хорошо.

— Аннушка не родила?

— Телеграммы пока нету.

Мы тоже разулись. И сразу вспомнилось детство… У меня оно было вольное, деревенское, безмятежное и, конечно же, счастливое.

Принялись за уху.

— Завтра на ночь брошу якорь здесь, — сказал Роман. — Надышусь.

— Мы тоже не из-за гольцов, — сказал Василий.

— Со дня на день красная пойдет, — напомнил Роман. — Не прохлопать бы.

— Мы уже закидончик готовим, — сообщил Степанов. — Чего не заглядываешь, Рома?

— Все спим, Вася.

Василий с Митрохою обулись, приладили ноши и двинулись к устью сухого ручья.

— Хорошие парни, — сказал я, когда их спины утонули в траве.

— Флотский народ, что ты хочешь.

Мне вспомнились все товарищи, с кем служил на подводной лодке, с кем рыбачил на сейнерах и траулерах, с кем делил тоску и радости в дальних плаваньях. И стало грустно: и зачем я схватился за книжки, зачем пытаюсь проникнуть в мудрость наук, да и мое ли это дело учить ребятишек? А будут ли среди учителей у меня друзья! А не запустить ли все томы мудрости в самый дальний угол — и опять на ходящую под ногами палубу? Засвистит ветер в ушах, закачаются созвездья над мачтами.