Николай Рыжих - Избранное

— Годится.

— И квартиру предоставить не можем. В комбинате у вас есть квартира?

— Двухкомнатная.

— Вы ее потеряете. При всем том, — еще разумнее и еще внушительнее продолжает начальник отдела кадров, — жене вашей мы не сможем предоставить работу. Даже в перспективе, с трудоустройством женщин у нас проблема.

Мужчина, потупившись, мнет шляпу, начальник отдела кадров устало откинулся на спинку стула, смотрит в окно. Оба молчат.

— И на берегу мы вам ничего не сможем предоставить, инженерские должности все…

— На сейнер хочу.

— Ну какой смысл? — теряет терпение начальник отдела кадров. — Вам ведь до пенсии каких-то четыре года, а вы все, все теряете. — Начальник отдела кадров разводит руками. — Все: и пенсию, и квартиру…

— Мне бы на сейнер.

— Но ведь…

На лицах обоих полнейшее недоумение. Ну так и вспоминается Чехов: «Так что, вашевысокородь, лучше гайки грузила и не найтить…»

Наматывая полотенце вместо портянки, Петрович плакал пьяными слезами:

— Володя, ты рыбак, ты поймешь…

— Хватит, Петрович, — успокаивал его Граф, — что это с тобою?

Это было в Анапке в шестьдесят пятом году — мы там стояли в ремонте, после того как помяло нас льдами в проливе Литке, — в воскресенье, под вечер.

— Девятнадцать лет на рыбе. — Петрович никак не мог попасть ногой в сапог. — А на море тридцать. Два раза тонул. — И он заплакал.

Когда мужчина плачет, это страшно. Петрович же плакал не как мужчина, а страшнее. Он плакал не как мужчина, а как обиженный, обездоленный человек, у которого отняли все. Поэтому он плакал страшнее мужчины.

Год назад ему вырезали три четверти желудка. Возможно, вырезали бы меньше, если бы он вовремя сошел с сейнера в больницу, но он не захотел бросать парней в разгар путины. Он доработал до конца путины…

Сегодня утром в столовой — столовая в воскресенье не работает — мы справляли день рождения Сынка, Володи Уварова. Петровичу пододвинули лимонную воду — ни вина, ни водки пить ему совсем нельзя, он, впрочем, и никогда не пил. Он поморщился и выплеснул лимонад:

— Девятнадцать лет на рыбе. — И налил водки.

Его тут же развезло, отвезли его на судно. Сразу уснул.

А сейчас вот проснулся, не может отличить полотенце от портянки.

На палубе работать мы ему не даем, он только на телеграфе стоит. Во всех авральных работах — таскать соль, колоть лед, выгружать рыбу или заливать ею трюм — он не участвует. Сам над собой и посмеивается: «Могу поднять только ключ, и то только семнадцать на девятнадцать». Кок готовит ему отдельно, манную кашку в основном и молочный супчик.

Сейчас он сидел понурый, одна нога так и оставалась без сапога, худые руки с ладонями-лопатами свисали вдоль худого костистого тела.

— Я же рыбак, — плакал он. — Ну зачем мне берег, зачем мне пенсия.

— Петрович, — бодро говорил Граф, — мы с тобою еще не одну путину порыбачим.

— Порыбачим… порыбачим… — кивал он и без того опущенной головой, а слезы беззвучно сыпались на острые колени.

Мне он вспоминается и другой, когда еще не болел. Вот съезжал на берег сдавать рыбу. Выряжался в форменную тужурку, фуражка с крабом. Небрежно усаживался в корме шлюпки, подбоченивался и покрикивал:

— Давай, давай, молодой, греби! Лево… так держать!

Адмирал, да и только.

А на ремонте… даже ночевать оставался в машине. В море же и минуты не мог усидеть: везде-то ему дело, везде-то он нужен.

У Деда — Федора Егоровича Улевского — была мечта.

Помню, везли мы селедку от мыса Серого в бухту Южно-Глубокую. Ночь темная, холодная, ветреная. Поднялся он ко мне в рубку и говорит:

— А какие сейчас ночи на Волге? Небось тихие, теплые. Вода тоже тихая… Вот бы там бакенщиком работать: вечерком огни зажег, бредешок закинул. А то — сено коси. Домик на берегу Волги, огородик… чтоб недалеко от поселка, чтоб детям в школу…

Это было в шестидесятом году, когда у нас был всего один сейнер и Дед на нем был первым и единственным капитаном в колхозе.

Но на Камчатке, а следовательно на рыбе, он с тридцать третьего года. В те времена селедку и камбалу еще не ловили, а только треску — удочками с бортов кунгасов. Катера тогда были деревянные. Он работал и старшиной катера, и бригадиром, и капитаном на первых сейнерах, и капитаном флота.

Меня он учил всему: как метать кошелек и снюрневод, как их оснащать, кроить, шить, вставлять клинья, вставки. Рассказывал, где, когда, на какой глубине и какая идет рыба. На глазок учил определять течения.

Каждый камешек, каждую отмель и все течения на Восточном побережье он знал наизусть. Даже все курсы помнил — это сначала меня удивляло, но потом я понял, что за тридцать лет работы они сами пролягутся, курсы, например, в голове.

Так вот, рассказывая или показывая какую-нибудь рыбацкую премудрость, он вдруг задумывался.

— А как небось бакенщиком хорошо. Если, к примеру, на Волге. Эдак вечерком выехал, зажег огни, рыбачь…. сено коси… если недалеко от сельской местности…

Учил он меня многому, но и мне с ним пришлось попотеть. Дело в том, что девиации, склонения, наклонения компаса, дейдвейты и дейдвуды для него — китайская грамота. Как ни пытался я ему растолковывать разницу между истинным курсом и компасным, он одно: «А какая разница? Иди да иди. Увидел знакомую сопку, подвернул». Для его практического и в общем-то здравого рассудка было непонятно, ну зачем людям понадобилось рисовать курсы на карте или, определяя погоду, смотреть на барометр. «Да я тебе так скажу, какой завтра ветер будет. Диковина. Чайки вон без разных приборов знают погоду, а то… придумали… тьфу!»

Но ему пришлось засесть за книжки, так как с каждым годом грамотность плавсостава повышалась, ему нужен был хоть какой-то дипломишко, иначе сейнер не давали.

Боже мой! Как он мучился! Грузный, могучий, могущий поднять на своей чуть сутулой спине пудов двадцать, с большим, черным от загара морщинистым лбом, он по-детски кусал карандаш — кстати, карандаш в его кулаке почти не виден — и не мог решить простейший навигационный жучок. Смотреть обидно было и смешно.

Потом откидывал карандаш, шумно вздыхал:

— А как небось бакенщиком хорошо: никаких тебе курсов и пеленгов… перед вечером на лодке прошелся, зажег огни… можно и бредешок закинуть…

Диплом, конечно, ему дали. Николай Николаевич постоял за него. Впрочем, ему нельзя было не дать. Но потом началось самое страшное, — это переаттестации, которые плавсостав сдавал каждую весну.

Как-то, возвратясь из отдела флота после очередного неудачного захода на экзамен, он вяло бросил толстый том «Навигации».

— Пойду к Николаю Николаевичу, а с дураками разговаривать без толку. — Задумался. — После самого страшного шторма не был таким усталым. А как небось бакенщиком на Волге здорово…