Николай Рыжих - Избранное

Команда от него разбегалась, на правлении колхоза ставился вопрос о снятии его с капитанов — убыточная работа у Николаева.

Но оставили, выпустили в море. И Серега опять начал таскать пустыри, а тут зацепился за скалу, и невод оставил на грунте вместе с ваерами. Тут уж все, оставил сейнер.

Но в колхозе ему сказали: «Если хочешь, набирай сам команду и бери вон списанный сейнер, что лежит на корабельном кладбище. Ремонтируй, оснащай».

И Серега начал менять на ржавом гнутом сейнере палубу, проржавленные борта, ставить стрелу… собирал его, одним словом, по скобе. И никто не шел к нему работать, только самые близкие, кореши.

А тут еще в эту черную полосу жизни с семьей не все нормально стало — иногда представители прекрасного пола бьют лежачих, может, и не хотят бить, но так получается, само собой, что ли?

Что же сейчас? Среди рыбаков на Восточном побережье Камчатки Серегу считают богом и дьяволом. И по мастерству, и по бесстрашию, и по самой приколдованной удачливости.

Пятилетку он выполнил в три года. Впрочем… еще бы несколько центнеров во второй год пятилетки, и он бы ее выполнил в два.

Так-то вот, не сразу боги получаются.

Б ы т ь рыбаком — трудное дело, быть женою рыбака — почти невозможное дело.

Гришки теперь нету, но мне вспоминается его грубоватое лицо, добрые, светлые, чуть насмешливые глаза и озорная мелодия:

— …ка-а-анареечка, ишшо молода!

Помню, шторм стоял страшный, с моря даже большие сейнеры поубегали в укрытия, но мы все еще искали рыбу. И нашли. Шаймардан, он был капитаном, собрал всех в рубке и спрашивает:

— Ну что? Может, попробуем?

Молчим, сейнер ставит с кормы на нос, заваливает волнами, ветер затыкает рот. Смотрим на Гришку, он шлюпочник.

— А давай! — Он стукнул рукавицей об рукавицу и пошел в шлюпку… — Канареечка, ишшо молода!

Подходим к шлюпке, она вверх килем, не видно даже Гришиной головы.

— Полу-у-ундра! — разнеслось по сейнеру, и сердце так сжалось, что захотелось стиснуть глаза и провалиться в небытие.

Никто не говорил ни слова, только всё побросали — даже Ваня Дикур выскочил из машины — и сгрудились на баке, где под бортом с шумом терзало невод.

— Низами накрыло, — произнес кто-то. — Под водой он, утащило.

— Братцы-и-и, я здесь, — слышим тихий хриплый голос откуда-то из-под киля.

Кинулись на другой борт, из воды торчит мокрая Гришкина голова и руки — он за свесившийся швартовый конец держался.

Сколько было радости! Мы выдернули его из воды…

Он отряхнулся — вода журчала с него, — топнул сапогом и:

— Кана-а-реечка, ишшо молода!

На МРС-1515 Гришка проработал семь лет.

— Я прирос к этому пароходу, — смеялся он. — Кепы, старпомы, механики, матросы приходят и уходят, а я остаюсь.

Он был хозяином этого сейнера. Для капитанов и старпомов — палочкой-выручалочкой: иглички, дель, тросы, гаки, скобы, весь инструмент хранились у него. Вот хоть когда я пришел на «тысяча пятьсот пятнадцатый».

— Ну, чего нос повесил? — дружески толкнул он меня. — Небось не знаешь, за что взяться? Айда в ахтерпик, у меня все есть.

Он был палочкой-выручалочкой не только для капитанов, но и для всей команды. Вот, например, аварийный замет, намотало низа невода на стяжной трос. На палубу лебедкой из-за борта подняли перекрученную, порванную, скипевшуюся от напряжения — капрон поплавился — уклу невода. Ну что с ней делать? Не только рыбачить, жить не хочется. Многие признаются, что по приходе в колхоз возьмут расчет.

— Ну, что приуныли, соколики? — засмеется Гришка и первый хватается за эту «бабу-ягу». — …Канареечка, ишшо молода.

Начинаем ковыряться… смотрим, мало-помалу пошло дело. А вот когда он был влюблен в свою жену. О-о-о! Какое бы паршивое настроение ни было у парней, Гришка развеет. Зайдет он в тоскливый качающийся кубрик, окинет веселым взглядом кислые физиономии ребят и:

— Ну, что приуныли, соколики?.. Ка-а-анареечка, ишшо молода.

Смотришь на него, и жизнь хорошей покажется, и море красивым. И на берегу ждут.

Особенно тяжелой у нас была осень шестьдесят шестого года, этого страшно неудачного года, когда лучшие суда взяли только четверть плана.

Осень… море, на седьмом месяце кувыркания в нем, кажется палачом. Выходишь на палубу брать невод, как на казнь: метель, на бортах глыбы льда, палуба ходит, света не видно…

Когда невод приходит с рыбой, то все окружающее — хоть какая погода — парни не замечают. Шуруют и шуруют ее в трюм, сопят и сопят. Но когда он приходит без единого хвоста, сколько его ни мечи… все лето и всю осень… о-о!

— Ну, что приуныли, соколики? — раздается Гришкин голос. — Канареечка, ишшо молода.

Гришка был рыбак и постоянно был в море, а его жена была на берегу. Быть женой рыбака — быть в постоянном одиночестве, в постоянном ожидании, в постоянной тревоге. Жены береговых парней ходят с мужьями в кино, по гостям, мужья помогают им воспитывать детей… у них бывают праздники. А тут вечные будни, ожидания и тревоги. Вот почему я утверждаю, что женой рыбака не всякая женщина сможет быть.

А Гришка был рыбак…

Семья уже разламывалась, но тут появился сынишка. Дети для морской семьи, что ветер для костра: сильный костер они раздувают, слабый гасят совсем. Гришкин огонек еще чадил, но он хотел его как-то сохранить, он даже море бросил. Но костер потух — оказывается, не было любви, жена, оказывается, ни в чем не виновата.

Тогда Гришка ушел в самый дальний и долгий — на год — рейс, в Бристоль. В одиночестве, среди просторов океана, он хотел как-то окрепнуть душой, выздороветь — так примерно делают разные звери, уползая в глушь зализывать рану.

Гришки теперь нету… но мне часто вспоминаются его добрые, серые, чуть насмешливые глаза и озорная мелодия:

— …Канареечка, ишшо молода!

Быть рыбаком — трудное дело, быть женою рыбака…

Корифан работает в боцманской команде, береговым матросом — врачи ему запретили работать на море. Обслуживает сейнера, приходящие с моря, стоящие в ремонте, одним словом, делает самую последнюю работу: таскает концы, подправляет слюзы… сам же он токарь шестого разряда, шофер, сварщик неплохой.

Когда боцманская команда соберется в каптерке на перекур, Корифан самый главный там. Он усаживается поближе к гудящей печке и обступившим рыбакам — в каптерке постоянно торчат парни с сейнеров, стоящих в ремонте, отогреваются, — с усмешечкой и грустью рассказывает:

— Это когда я на «Спутнике» молотил… осенние шторма нас в Ложных Вестях прихватили. Весь флот уже в колхозе, а мы — там торчим. А погода шурует, не высунешься, небо раскалывается. И получили радиограмму — устья замыты, погорели капитально.