Николай Рыжих - Избранное

Работать стало уже совсем плохо, море уже страшное. Теперь и мы с Толиком опустились на колени — русская тройка уже давно по площадке ползает на коленях, — на палубе уже и лючины не улеживаются. Да и ветер… сдул бы, не держись мы за невод.

Спина охолонула и не гнется, а тут еще ладонь покалывает — в ярости я стукнул запутавшегося в неводе бычка, оказался «олень», рогом ладонь пробил, кажется, до кости. Отсосать бы кровь, но для этого надо развязывать нарукавник, стаскивать резиновую, потом нитяную перчатку… целая история.

— Махнемся?

Теперь я укладываю балберы, в хорошую погоду это самая легкая работа, но сейчас… закидывая их четки на верх кучи, надо вставать на ноги, хоть на одну ногу. Через полчаса я был мокрый и спина не гнулась (не от холода) — но «морду клином», как говорит Мишка, и шурую. Невод идет весь в ракушке и водорослях, грунт гребем, не наехать бы на камни или коралловые рифы, тогда лохмотья останутся от невода.

— Ребят, не могу больше, — опустил руки Мишка. — Может, поедим? Егорович, — крикнул он капитану, — есть хотца.

Капитан кивнул, дядя Степа выключил лебедку и закрепил ходовой шкентель. Сергей посадил застропленныи жвак на ломик.

С жадностью и спеша, — чтобы меньше брызг в миску попало, да и есть хотелось как из пушки, — уничтожаем щи и кашу.

Дядя Степа ел стоя. Никто из нас не решится в такую погоду есть стоя, не зря, видно, тридцать лет простоял на палубе. Вон Мишка уже третье место меняет, и везде у него щи вылетают из миски.

Нянчит же нашу скорлупку прилично, и вокруг воющая темь. А ведь бывали и другие дни: море без морщин, воздух из солнечных лучей, рыбка в невод не вмещается. Черпаешь ее и черпаешь, и парни, хоть много ночей и не отдыхали нормально, лазят и лазят по судну, подправляя да прилаживая все к очередному замету, а вокруг теплый свет и тихое море.

Как-то несколько лет спустя, уже в промысловом флоте я работал, ловили мы сайру в теплых широтах Тихого океана. Конец августа в этих местах самое сияющее время года.

Ну вот. Проснулся я, лежим в дрейфе. Время к полудню, каюта на теневой стороне. В каюте свежо, тепло и в то же время прохладно и празднично до благости. Под иллюминатором застыло малахитовое море, чуть подальше оно горит в солнечных лучах… Проснулся я с небесным настроением — во сне мне приснилась и та ночная улица, умытая теплым июньским дождем, молчаливые деревья… и не хотелось вставать.

До чего же мир прекрасен!

А море?

Сейчас же море свистит и воет и затыкает рот. В мокрой мгле тяжелый мокрый невод. Дель капроновая, если просунешь пальцы в сложенные ячеи, пальцы сломает при рывке, рвет же то и дело. Жвак берешь поменьше и сверху, за бортом еще много грузил, балбер и разных веревок.

Замолкли парни, ожесточились. Мишка скривился весь, Петро звучно дышит, и пот с него потоком, Сергей яростно громыхает балберами, лицо Толика окаменело — бинты на его запястьях посдвигались и размокли. Ветер с подсвистом, волны опасно бухаются на палубу, тоскливо и холодно — эх, рыбацкая доля! И к чему бы тебя пришить? Сколько раз за путину приходится выходить на предел! Подлая ты доля!

…Впрочем, стоп! В прошлом году, когда дали приказ по флоту о возвращении на базы, мы вдруг почувствовали, что нас ограбили, будто самой жизни лишили. Весь переход бродили по палубе, вздыхали, смотрели на море и грустно улыбались — как без жизни остались. Нет… хорошая ты доля! Лучшей не надо.

— Да мать же ж твою в три погибели! — взмолился матерщиной Мишка. — Ну, не могу! Хоть что делайте, не могу!

— Полундра! — крикнул Толик и схватил Мишку — и вовремя: волна раскатисто упала ему под ноги, укутала его пеной и двинула к борту.

Сползаемся на середину палубы, к лебедке. Сгрудились, держимся друг за друга. Закуриваем, пальцы дрожат, дышим тяжело.

Сегодня утром, когда над спящим морем вставало удивленное солнце, пробуждая все вокруг и вдыхая радость во весь мир, мир сиял другой стороной: были мечты об отпуске, о детстве, о своей дороге в жизни, о корабликах… даже надежды были. А само море? Оно разметнулось беспредельной ширью и мечтало, безмолвно улыбаясь сквозь полузакрытые ресницы… как счастливая женщина.

Эх, море, море, кормилица ты наша!

Сейчас же мы ни о чем не думаем, и никаких нам «корабликов» не надо. Нам нужно самое простое — вырвать невод и уснуть.

…Как я ждал тогда Владивостока! Только привалились к причалу, прыгнул и побежал на почту. И было страшно. И точно: писем нету. Ни одного. Горящий весь кинулся на переговорный пункт позвонить матери товарища, которая была как-то в курсе событий. «…Ты, сынок, — мать моего кореша называла меня сынком, — о ней не думай, она вышла замуж и уже ждет ребеночка…»

Всю ночь бродил по морскому берегу…

Потом было много плаваний, и ближних и дальних.

Что же сейчас происходит с моим морем? Оно страшное и с каждым часом страшнее. Оно думает, что если мы опустились на колени, то нам уже крышка. Все! Ну нет, полундра! Мы будем тащить свой невод, что б там ни творилось с руками и спиной, что б там ни бесилось в этом аду. Все нормально!

Все нормально. Ну, а то, что мы иногда вспоминаем небесную олигархию и все тамошние предметы, вплоть до гвоздя, на который Христос вешал шапку, так ведь больше нечем аккомпанировать вот этому занятию. Да и не железные мы.

«В синем-синем море плавают кораблики… кораблики, кораблики… кораблики-журавлики…»

Мы будем тащить наш невод сколько угодно — столько мы им рыбки поймали. И еще поймаем. Много или мало, это уж как получится, но поймаем. Сколько угодно Мишка будет молиться матерщиной, сколько угодно с Петра будет лить пот, Сергей двигать желваками, Толик ломать брови от боли, но будем тащить. Дядя Степа, двигая шапку, будет и будет накручивать ходовой шкентель на вертящуюся турачку, дель, грузила и балберы будут и будут ползти из моря. Правда, с каждым разом движения будут экономнее и точнее. Мишка вон уже из вертлявого кривляки превратился в расчетливого немца. Мы будем воевать с морем… все нормально: ветер горит на лице, спина гнется, в пальцах есть кровь.

Подошла сливная, в ней толчется реденький косячок, его выкидывает через балберы — ох, как рыбки радостно колотят хвостами!

Теперь я строплю под зыбок и жду, когда судно ляжет на мой борт и невод ослабнет, и тут же строп сажаю на ломик. Дядя Степа тащит шкентель тоже, когда невод расслабленный.

Поднял голову — это и есть преисподняя. Все нормально… в синем море плавают кораблики… там своя жизнь, свои заботы. Мальчик лепечет ей какие-нибудь слова, она целует его, смеется… там все свое.

Вдруг, чуть не кинув меня вместе со стопором за борт, невод рвануло, и он вместе со всеми веревками и железками засвистел за борт.