Николай Рыжих - Избранное

Сегодня воскресенье. И на земле праздник, тепло и чисто. Хоть море, хоть солнце, хоть промытая галька на прибойке. Ружье с патронташами мне показалось ненужным, и я хотел передать его на судно, но Володя уже отошел от берега. Как палку, кинул, ружье за спину.

Брел по травянистому берегу, встретил ручеек. Он был чистый, я не удержался, присел на бережок и закурил. Надо мной, свистя крыльями, пролетели гагары, они понесли рыбу в клювах. В море торчали нерпичьи головы, некоторые из них держали рыбу в зубах. Один я бездельничал…

Прошел несколько заросших кедрачом сопочек, куропаточные выводки стали попадаться все чаще. Они отлетали на несколько шагов и с любопытством смотрели.

В огромнейшем овраге наткнулся на старую медвежью берлогу. Она была очень живописна: под крутым обрывом, заваленная пересохшими кустами, травой и целыми деревьями.

Часа через два устал, развалился на мягком ягеле и смотрел в небо. Оно было далекое и синее. Мартышки, маленькие чайки, с писком вившиеся над озером, перелетали ко мне. Долго любовался их пепельными в черном обрамлении крылышками. Потом они надоели мне, стрельнул мимо, они унеслись к озеру, но через минуту опять прилетели.

Где-то Москва, Нью-Йорк, Япония, Южный полюс, а тут вот Камчатка. Ни людской толчеи, ни шелеста шин, ни запаха бензина. Ширь и приволье!

Нет! Тем, кто не испытал мучительно сладкого чувства бродяжничества по дикой природе, не изведал одиночества в океане, не знает страха опасности и жуткой прелести риска, тому не понять, почему Кук и Нансен уходили от каминов в просторы морей, почему Дерсу Узала, попав в сутолоку цивилизации, прятался в погреб и там разводил костер.

Я насобирал валежника в кедраче, чиркнул спичкой. Дым повалил столбом и под самыми облаками разостлался тонкой пленкой. Мартышки стали играть с дымом.

Природа… неудавшаяся любовь, предательство друзей, мелочные придирки родственников, тоска и обиды — все теряет смысл и значение на природе.

«Пожалуй, мне повезло», — подумал я, вспоминая свою жизнь. И мне стало хорошо… было радостно, что я делал те поступки, а не другие, поступал так, а не иначе. Давно у меня не было такого настроения. Костер догорал, а сучья собирать не хотелось.

Когда пришел на Кирпичный, деды трудились. Самый молодой из них брал лопатой глину из укутанной мокрыми тряпками кучи, лежавшей посреди «цеха», подавал на столы. Другие заталкивали ее в формы, приглаживали и уносили на улицу. Клали на траву, чтобы «он взялся». У всех в зубах папиросы, и все в шляпах, к шляпам пристроены накомарники. Выражение лиц спокойное, деловое. Люблю смотреть на лицо работающего человека. Тут и мысль, и сердечная теплота, и забота с огорчением, и радость, и святость. Я засмотрелся. Но деды вдруг вымыли руки и подсели ко мне.

— Ай ни одной не убил? — спросил дядя Ваня.

— Влет не умею.

— Да они подпускают на пять шагов.

— Да он и не стрелял, — сказал дед Мельник, разглядывая мое ружье. — Нет, один есть.

— Никудышный охотник.

— А мы видели, как ты сиганул… потом в тундру подался.

— У нас ночевать будешь или в колхоз?

— В колхоз.

— Пойдем чаевать?

— Рыбы привез, ай так какое дело?

— На полных оборотах машина не крутится, замет делать нельзя. Вал погнул.

— На винт небось мотал?

— Мотал.

— Сломался, значит.

Зашли в хату. Плита там горела, чайник на ней кипел. В «стахановской» кружке заварили чай. Сидим… курим.

— И чего ты не женишься? — спросил дядя Ваня. — Вот уж сколько тебя знаю, а ты один.

— А зачем ему этим добром заводиться? — вмешался дед Мельник. — Вон расхаживает туда-сюда.

— Жениться надо, — сказал дядя Ваня.

— Жениться надо, — сказал дед Мельник.

— А может, и не надо, — сказал дядя Ваня.

— А может, и не надо, — сказал дед Мельник.

Деды, начаевавшись, пошли в свой «цех», я берегом побрел к поселку. Потом свернул в тундру, напрямую.

Солнце усаживалось между льдистых тор, окрасило их. Окрасило и паутину в тундре, и цветочное поле, появившееся передо мной. Поле горело тихо и удивленно. Сначала я не обращал внимания на цветы, но их становилось все больше и самых разных. Я их стал собирать, и скоро они не вмещались в руке, букет становился все расчудесней. «Кому же это все? — подумалось. — Подарю первой женщине, какую встречу в поселке, будь то старуха или школьница».

Когда шел по колхозу, сердце замирало, уж очень не хотелось отдавать цветы не по назначению. К моей радости, на горизонте ни старух, ни школьниц. А потом огорчился — никого не было. «Зайду в общежитие к Мише», — решил.

Миша мой друг, он работает электриком. Несколько раз он меня выручал, вот хоть когда полетели ходовые огни, — только отошел от причала, они сгорели. Миша поднялся в три часа ночи, и к утру все готово было. Потом мы болтали как-то о разных пустяках, и обоим интересно было, а потом догадались, что понимаем друг друга с полуслова.

Вот крыльцо общежития, а женщин ни одной. «Уж не повымерли ли все женщины? — огорченно думал я, бродя по коридору. — Хоть бы тетя Римма, уборщица».

Толкнул дверь Мишиной комнаты, комната пуста. Прохладно, тихо. Положил цветы на стол и повалился на Мишину кровать.

В коридоре послышались шаги, дверь открылась, вошел Миша. В руках у него зубная щетка с мылом, полотенце на плече.

— Это кому? — Миша улыбнулся. — С моря пришел?

— Тебе. Сломался… Собирался подарить первой женщине, какую встречу в колхозе, но никого не встретил, теперь тебе.

— Что сломалось? Давай стебли обрежем?

— Давай. Вал погнул.

— Запасных валов нету, точить будем. С неделю проторчишь.

— Знаю.

Миша достал нож, обрезал стебли. Стянул их капроновой ниткой.

— Самый номер! — торжественно произнес он. — Теперь посудину.

Вдруг в коридоре раздались частые легкие шаги, так могли стучать только женские каблучки — Мишкино лицо скисло.

Я схватил букет и выбежал в коридор, навстречу мне шла Надюша. Она была в цветастом, легоньком, будто воздушном платье без рукавов, легоньких туфельках, волосы разметались по плечам, головка чуть откинута. И вся она: и откинутые за спину локоны, и легкие каблучки, и оголенные руки, и блестящие глаза, и тонкий запах духов, и вся ее почти девичья фигурка — так и напоминала что-то воздушное, непонятное, неуловимое…

— Мне?

— Да.

— О!

Она глянула в мои глаза, я не выдержал блеска ее глаз — и черт знает что со мною происходит: если я встречу женщину, которая мне нравится, теряю способность соображать, юмор в этих случаях отвратительный, пот и краска хозяйничают на моем лице. Иногда, зная за собой вот эту штуку, замолкаю и ухожу.

— Где ты их нарвал?

— В тундре.

— В тундре?

— В тундре.

— В тундре, — повторила она и склонилась над букетом. Потихоньку пошла.