Николай Рыжих - Избранное

— Можно, ангел мой, можно. Да еще как можно.

А собачки ковыляют и ковыляют, и потряхивают и потряхивают сбруей, стелется тундра под нарту. Вот и устье реки.

— Ну, давай, ангел мой, начнем наше дело.

— Да давай.

Работа у Ваньки с дедом не сложная: долбить под снегом полуметровые ямы и ставить в них четырех-пятиметровые ветки, вехи, по всей «дороге» до Макарьевска. Ванька орудовал пешней, ломом, лопатой, а дед развозил деревца, за которыми он ездил к сопкам, где заросли березняка.

— И лют же ты на работу, ангел мой, — рявкал он, подгоняя нарту с лесом. — Покури, отдохни. Надорвешься.

— Да я вроде не дюже стараюсь.

— Больше тридцати — сорока сантиметров ямы не бей. Куда это? Метровые разворотил.

— Дольше простоят.

— Зачем? Все одно новые на тот год ставить. Не рви пуп. Я тоже в молодости рвал, а теперь вот моча не держится. Всю силушку Волго-Донской, туды его мать, высосал.

— Ты работал там?

— В тюряге, ангел мой, или, как говорят, в «командировке» был там.

— Как же это? — Об этом Ваньке неудобно было спрашивать — мало ли что? Может, обидится еще, хотя в колхозе кое-что и слышал. — Ты только не обижайся.

— А чего обижаться? Обижаться, ангел мой, нечего. Самого обидели — дальше некуда. И все эти активисты, туды их мать.

— И за что же они тебя?

— За то, что в колхозе не хотел работать. Особенно Баучиха, — плевался дед.

— И чего ей надо?

— Активистка ж. Сколько лет в поссовете сидит. Так-то, ангел мой. А я свое хозяйство строил. Хату новую ставил… Федор помогал. Федору тогда восьмой годок шел, — тихо, насколько это ему удается, продолжает дед. — Возле Дранкинского увала кунгас морем выбросило, давай разбирать да таскать… все на себе. Федор помогал. «А ну, сынок, — говорю ему, — подержи, я отпилю». Он глазенки таращит, тужится… дите ж. А тут парторг да эта Баучиха, туды их в душу мать, как кажушки: «Почему да почему в колхозе не работаешь?» И опять командировка на десять годков.

— А теперь, — Ваньке жалко стало деда, всю жизнь, считай, по тюрьмам, — из-за чего?

— Из-за этого проклятого парторга. Это он, подлец, меня Чомбой прозвал. В колхозе говорят, что этот Чомба навроде нашего Колчака, а один инженер, что до Уки со мною ехал, говорил, наоборот, что Чомба за революцию был, навроде нашего Чапаева… где-то в Индии только. Но мне все одно.

— А из-за парторга как? — возвратился Ванька к прежнему разговору.

— Приписали, Ваня, что я ему кулаком голову разбил. Чокнутый он теперь, пропал…

— Кулаком голову не пробьешь.

— Приписали, что камень у меня в рукавице был.

— Но не было же?

— По пьяному делу все… разве упомнишь… может, и был. Ну, ладно. — Дед приподнимается. — Продолжим нашу работу, а то заболтались мы.

И Ванька опять сбрасывает шубу, плюет на руки, раскидывает метровой толщины снег. Затем орудует пешней. Мерзлота, переплетенная корнями морошки и шикши, поддается с трудом. Дед валится в нарту, гикает на собачек и уносится за ветками.

А в ненастные дни дед с Ванькой пурговали, отсиживаясь в палатке. Гудит раскаленная печка, на ней шипит чайник с «пунжей» — крепкий чай, перекипяченный особым способом, в который добавляется определенное количество спирта и сахара. Сама печка сделана камином, без дверцы, тепло так и пышет из нее. В углу на ящике с продуктами мерцает свеча. Ванька, засунув ноги в кукуль, лежит на мягком лапнике — ветках кедрача и смотрит на играющие угли. Дед сидит сбоку, на пустом ящике. С кружкой. Со смаком, маленькими глотками прихлебывает пунжу. За палаткой бесится пурга. Ей подвывают собачки, иногда вся упряжка зальется хриплым лаем — где-то рядом лиса или росомаха.

— А жить, как я посмотрю, ангел мой, ты совсем не умеешь, — громыхает дед, дуя в кружку. — Не понял, что главное в жизни.

— А что? — Ванька тоже наливает себе ароматной жидкости. Отхлебывает: По всему телу разливается бодрящее блаженство.

— Главное в жизни — это борьба, — утверждает дед. — Как в природе. Все на один манер устроено. Сдачи надо уметь давать, постоять за себя. А ты, как я погляжу, совсем не умеешь.

— Не умею, — признается Ванька.

— Нюжли на кулачках никогда не дрался?

— Как же. Сколько раз. Дружок у меня был, Петька. Задира такой. Вот мы вдвоем и колупались против других ребят. До крови даже.

— А за себя ты дрался?

— Да вроде не приходилось.

— А ты за себя моги, не за кого-то. В природе вон любая комашка за себя стоит. Опять же крепким надо быть, зубами за жизнь держаться надо. Жизнь тебя гнет, давит, а ты — нет! Нет, и все тут! Не сдавайся. Я тыщу раз, может, испытал это. Да. — Дед тянется к чайнику, крякает. — Лет десять назад на охоте со мною приключилось… сплохуй я тогда, крышка бы мне. Осенью дело было, морозы уже. Сам знаешь, какие у нас осенью морозы, когда снега еще нет. — Дед прихлебывает из кружки, задумчиво смотрит себе под ноги. — Речку в горах переезжал, на перекатах она еще не стала. — Дед замолкает, забывает про пунжу. Пережитое прошлое, видимо, и сейчас тревожит его. — До того берега, может, метров пять осталось, может, меньше. И лед под нартой обломился. И понесло на перекат. Забурлило, смешалось…

Одни собачьи головы между льдин. Ухватился за нарту, она укутана палаткой хорошо была. Пролетели по валунам и ямам, а там опять лед, торосы. Гремит все… и тянет под лед. Нарта уперлась в льдину передком, а корму засасывает. Передние собачки уже на берегу лапами скребутся, а задних под лед тянет, тормозят. Сам по шею в воде. Так-то, ангел мой…

— И как же ты? — Ванька забыл про пунжу.

— Да как же? Собрался с силами да как гаркну на собачек: гого-го-го-оо! — Дед рявкнул так, что пламя свечки заметалось. — Потом изловчился, достал нож и задних отхватил — их тут же под лед хлюпнуло. И опять го-гого! И выскочили. Через минуту навроде лыцаря стал. Изо льда. Скорее спирту, костер…

— А те, что обрезал, пропали?

— Один Кучум прибежал. И, веришь, Ваня, худой-прехудой. — Дед наклоняется к Ваньке. — Один шкилет. За какие-то две или три минуты, что подо льдом до другого переката пролетел, шкилетом стал.

— А нагда, — дед выливает пунжу в чайник, наполняет кружку новой, обжигающей порцией. То же самое делает и Ванька. — Нагда, Ваня, нахрапом да криком нельзя. Не возьмешь. Надо тихоней прикинуться, овечкой. Навроде блаженненького. Вот если бы я на Беломорско-Балтийском канале не придурился исусиком, конец бы мне.

— Ты и там был? — удивился Ванька.

— Был, ангел мой, был. Это в первый раз, в тридцатом году попал туда. Ну вот. Ежели бы не придурился — там бы и остался. Работа лошадиная, в шурфах вода, плывун просачивается, как ни зашивай стенки. Всю смену по колено в жиже, присесть негде. А кормежка плоховатая, для меня и совсем мал паек. А я ничего. Смирный, громкого слова не скажу. Смотрят — надежный человек, перевели на кухню дрова колоть. Я на кухню наколю дров и начальству не забуду — мне лишнюю миску баланды. Я еще больше стараюсь. И досрочно выпустили, да еще справочку дали. Она мне опосля очень помогла. Приедем домой, покажу тебе ее… А те, кто шерсть поднимал, все там остались.