Николай Рыжих - Избранное

— А что тебе бригада? Главное — заработок. А там раза в три больше заработать можно.

— Это-то да… кто ж против этого? Но итить в правление…

— Зима наступит, на откопке снега, Ваня, много не заработаешь. Или опять с Чомбой вехи бесплатно ставить?

— На зиму столярный цех открывают. Здание уже заложили.

— У нас столько долгов… даже не знаю, когда с Михаилом расплатимся.

— Мишка подождет.

— И на люди выйти не в чем, — обиженно продолжала она, — надоело в старье щеголять.

«Что верно, то правильно, — задумался Ванька. — Это конечно, но в бригаде многие рвутся в Пахачу, особенно кто недавно в колхозе, Геннадий даже не разговаривает по этим вопросам».

— Без толку, — вздохнул он, — Геннадий не пустит.

— А что тебе Геннадий? Ты к Василь Василичу.

— Нет уж.

Ох как неудобно стоять на зеленом ковре перед председательским столом! Василий Васильевич только глянул и сразу:

— Понимаю тебя, Иван, но ничего не получится. Ты здесь нужен.

— Да жить-то надо, Василь Василич.

— Жить надо. — Председатель задумался. — Это ты верно говоришь.

— Дом поставил, а он пустой. И расплатиться ж за него надо.

— Это верно, жить надо, — еще раз повторил председатель. — Всем жить надо. Вот до холода электростанцию пустить не успеваем, а ее пустить надо. Чужим рабочим платим командировочные, а своих нету. Двойную зарплату платим чужим.

— Василь Василич… — «Хоть провались…»

— Ты ведь и жену с собой возьмешь. А на ее место нам опять человека искать. Она у тебя штукатуром работает?

— Ну, Василь Василич… — Ванька уже собрался отработать задним, как флотские говорят, но председатель поморщился и написал в верхнем углу заявления: «Не возражаю». И не глянул на Ваньку, как это всегда было.

Как чумовой брел из конторы. Пришел, молча повалился на диван — жить не хотелось.

— Так и знала, — ворчала Мурашова, — одного человека им жалко отпустить.

Ванька не шевелился.

— Ванечка, хороший мой! — встрепенулась она, увидев заявление. Прыгнула к нему на диван, стала целовать. — Расскажи, как было!

— Противно все.

— Опять ты за свое? Ну что тебе другие? Жить-то нам с тобою.

— Это-то да… да ведь живем-то не в лесу, сама понимаешь. Что я ребятам скажу?

— Ничего, Ваня, ничего, все пройдет, вот увидишь.

Все прошло, конечно, она права оказалась. В Пахаче не до этого было. В конце августа как повалила селедка, как повалила — только успевай принимать. Сейнера, загруженные ею по рубки, — и как только не потонут? — толпятся у причала, ждут очереди. Просрочил чуть хоть на полдня, она протухла — рыбаки матерят все до земного пришествия. Помогают обработчикам и соль таскать, и лед колоть, и бревнами ее в чанах ворочать. Но все равно никак невозможно успеть.

Намотаешься за смену так — ведь все работы, за исключением рыбонасоса, который сосет ее из трюмов, вручную, — что ничего не замечаешь, бредя к палатке. И силы нету сапоги снять. Только забылся, дядя Саша хрипит над ухом, тянет за сапог. Рядом Юрий Алексеевич топчется, протирает очки. А у причалов шум — уши синеют даже у закаленных, — это рыбаки повезли ее назад в море, не принятую. Или выкачивают в береговой песок за цехами. Какое-то дурацкое распоряжение: нестандартную не брать. Как на сотню селедочек пять штук меньше двадцати пяти сантиметров — стандарт двадцать пять сантиметров, допуск пять процентов, — приемщик не принимает у рыбаков. Повезли на свалку! Асс-са-а-а! Тоннами! «А рыбка-то, — думал Ванька, — от жира ломается».

Это-то и убивало его, сколько ее не в дело идет..

Ведь в магазине она рубль восемьдесят кило. А если копченая, то и все два тринадцать. В Куприянове же люди, кроме ржавой тюлечки, ничего не знают, да и та в сельмаге в год раз по обещанию бывает. Камчатка-а-а…

А по берегу хоть не ходи. И глаза закроешь, и уши заткнешь, и нос, но сапогом все равно чувствуешь — мурашки спину обсыпают, — как каблук со скользким писком выдавливает из нее кишки. «Вредители, что ли, там, наверху! Что ж они? Ничего не видят, что ли?.. посворачивать бы морды всем пузанам…»

Успокаивала Зина. Она тоже с работы приходила усталая — у обработчиц на укладке не легче, ящичек шестьдесят килограммов, а сколько их за смену через руки пройдет?

— Брось, Ваня. Что ж поделаешь. — Она клонилась к нему. — Так жить тоже нельзя… вот послушай: возвратимся в колхоз, получим деньги за сезон, сразу много. Я насправляю себе платьев, зимнее пальто, осеннее. Тебе тоже… костюмов. Знаешь, Ваня, когда я укладываю ее в ящики, то вместо селедок иногда туфельки перед глазами мелькают. И радостно становится… Мелькают и мелькают, разных фасонов.

— С устатку, может.

— Да нет же, Ваня. А у тебя не бывает такое?

— Тоска что разве.

— Ванечка!

Обработчики и рыбаки зарабатывали, конечно же, бешеные деньги — с большим потом, конечно, особенно рыбаки: за лето в колхозе погибло трое шлюпочников, когда тайфун застал флот на промысле.

Кстати, этот тайфун сдул со своих мест почти все большое начальство, которое разрешило выход в море, еще три могилки с якорями за Дранкой появятся.

Катая бочки на баржи или ворочая бревном в чанах, Ваньке хотелось заиметь великанскую, какую-нибудь нечеловеческую силу, вывернуть телеграфный столб и сокрушить все подряд, не оставив камня на камне. «Ну, люди… шут с ними, пусть живут да жадничают».

Такие мысли обуревали, видимо, не одного Ваньку, в бригадах пошел ропот… Юрий Алексеевич с дядей Сашей, видя такое дело, ограничили приемку и обработку рыбы: сейнера в море стали выпускать по очереди, команды простаивавших судов рассовали по бригадам. Дядя Саша на свой риск стал принимать и обрабатывать нестандартную, так называемую пеструю сельдь.

— Погорим мы с тобой, Александр Яковлевич, — тревожился Юрий Алексеевич, — ее ведь могут у нас не принять.

— А это мы посмотрим.

— По низкой цене сдадим.

— Не пропадать же добру.

В конце сентября, как раз в завал рыбы, приехал Геннадий. Изменился он не только внешностью. У губ пролегли твердые складочки, походка уверенная, в голосе прорезались властные нотки, взгляд стал тверже, насмешливее. Первым делом он напустился на Юрия Алексеевича с дядей Сашей за самоуправство. Несдобровать бы им, наверное, да тут комиссия из Москвы. Местному начальству попало на орехи. Но все равно Геннадий так проволок Юрия Алексеевича по бездорожью при всех, что тот только морщился, протирая очки. Досталось и дяде Саше. Но дядя Саша обрезал его:

— Заткнись, цуценок… на горшок сначала научись садиться, опосля кричать будешь…

— Если увижу на работе самоуправство, — Геннадий посерел от злости, — сниму.

— А ты меня не ставил! Меня ставило правление колхоза, за продукцию отвечаю и я.