Николай Рыжих - Избранное

— Но всем же на кухню нельзя, — вставил Ванька.

— А что тебе все? Живешь-то раз. По-всякому надо: нагда нахрапом да ножом по потягам, а нагда овечкой притвориться.

— Я, наверно, не смогу, — признался Ванька.

— Жизнь всему научит. Всему.

— Да, плохо тебе, дедушка, в жизни пришлось. Сколько ты… перетерпел. В первый раз тоже из-за парторга?

— Из-за комсомольцев, туды их мать! Зючиха, зараза подлая, вот уже сколько годов прошло, я забыть ее не могу.

— Активистка? Тоже приставала?

— В тридцать третьем году, Ваня, мы колхоз строили, Ваня, — дед наклоняется к Ваньке, — я тоже в комсомольцы записался. Тьфу! Да. Строили этот колхоз, туды его мать. Неурожай, голодуха, от ветра валились. А пахали, считай, на себе. Во какие времена были! Тракторишко нам дали. И поехали мы с двоюродным братаном за горючим в станицу за сто верст. Две бочки на бестарку, возы такие были.

— Слыхал.

— Да. Едем. И лошади и мы одна кожа да кости. Остановились ночевать у одного кулака. Он и говорит: «Взарайте десятину, накормлю». Мы было и не хотели, да желудки подкачали: ноют, землю бы ел. Взарали. Он, правда, дал нам ковригу хлеба, крынку молока. Поехали. И тут лошадь, Зючихой звали, старая, упала, курва, чтоб ей… Мы поднимать, а она вытянула ноги, навроде электричество по ним пошло, и издохла, сволочь. Приехали. Тут сразу комсомольское собрание, прямо в поле и — поехал Семен Павлович копать канал от одного моря до другого.

— Да…

— Ваня, — морщится старик, — за скотину, за какую-то клячу… Что ж это?

— Да… — согласился Ванька и про себя подумал: «Как же так: все комсомольцы не правы, а он прав. Тут что-то не так…»

А пурга за палаткой посвистывает и посвистывает, сырые кедрачины в печке потрескивают и потрескивают. Чайник с пунжей шипит.

— А еще говорят, в колхозе не работаю. Выработался, хватит. Пущай другие с мое поработают.

«Да, ты наработаешь в колхозе, — подумал Ванька о деде, — как же…»

Но вот пурга кончается. Опять проглядывает солнышко, искрятся дали. Воздух хрустит, когда набираешь его полную грудь. И сама тундра какая-то… счастливая, что ли?

— Ваня-а! — орет дед на всю тундру. — Сколько волочь?

Ванька делает рукой столько отмашек, сколько вех нужно, — до деда ему не докричаться.

— Ну мы и даем! — с гиком подгоняет нарту дед. — Скоро в Макарьевске будем.

— Моя Клавдя шить, варить — не буду говорить, — смеялся Володька за столом, — а вот насчет культурностей — золотые руки.

— Володя, — с упреком пела Клавдия.

Пробыли Ванька с дедом в тундре почти месяц. Ванькина тоска чуть приутихла, возможно, работа среди снежных просторов развеяла ее, а может, та частичка сердца, уж очень переполненная ею, отболела. Под конец даже в Дранку захотелось.

В общаге попритишало. «Муроводы» уехали в Оссору ремонтировать сейнер, что лежал где-то под снегом на косе, в их комнату вселился Володька Прохоров с женою.

Женился он. Взял сезонницу из комбината. Она только приехала на Камчатку, в комбинате работала табельщицей. Ваньке она что-то не очень понравилась, точнее, он ей не понравился. Когда ели оленину, Ванька мясо взял руками — камчатский обычай мясо брать руками, целыми кусками, потом ножом отхватывать у самых губ, — она пододвинула ему отдельную тарелочку, ножик сунула в правую руку, вилку — в левую. Подала салфеточку. Ванька вертел, вертел ее, стал пристраивать за шиворот — у Клавдии губы дрогнули, подавляя улыбку, она взяла у него ее, положила на колени.

— Оно, братцы, жить бы можно, — продолжал Володька, — да культурности заедают.

— Володя…

— Клавочка.

Клавдя была хоть и не первой молодости — но и сам Володька не первой, хоть чумурудный иногда бывает, как пацан, — но красивая. Да и форс держала: губы намазаны сразу двумя красками, к глазам подрисованы крылышки, а на голове прямо копна, даже не верилось, что у бабы столько волос может быть. Ногти тоже накрашены, но какие-то не такие… не как у настоящих фиф: у тех они востренькие, культурненькие, а тут намазаны, и все. Так бы и Ванька свои мог. И все на ней какое-то не такое… вот хоть жук, что на правом плече сидел, или браслет из такого же стекла. Будто то, да не то.

И видно, что все эти стекляшки дешевые-предешевые, а туфельки еще чуть — и каши запросят. «Только приехала, — отметил Ванька. — Не успела еще обарахлиться… а Володька свои за зиму прожил, да еще алименты у него».

Ребята из других комнат целыми днями пропадали на работе — уже были выбраны бригадиры и звеньевые на ставные невода, команды на сейнера. В сетепошивочном цехе капитаны и матросы шили снюрневоды и кошельки, механики на сейнерах перебирали машины. Все готовилось к путине.

Мишка сколачивал строительную, точнее, комплексную, бригаду: из плотников, бетонщиков, штукатуров.

Солнышко подольше задерживалось на небе, снег плотнел. В промежутках между пургами — пурги теперь были недолгие, дня на три — на крышах повисали сосульки, а когда солнышко припекало настойчивее, капало с крыш. В воздухе при утренничке дрожали серебряные нити и было тревожно. Чувствовалось, что весна где-то рядом, и сильная-сильная. Хоть и не показала себя еще, но все, просыпаясь, трепетало перед ней.

Оттаивала и Ванькина душа.

Проснувшись как-то утром, когда золотистые пелёны из окна, разгораясь, лежали на оленьей шкурке перед кроватью, Ванька съежился в сладкой истоме и потянулся. Промычал что-то.

— Силу некуда девать? — улыбнулся Мишка.

— Да навроде, — зевнул Ванька.

— Сегодня для флота шлюпки начнем клепать.

— Хоть пароходы.

Произошла встреча с Эллой Ивановной. Он, кстати, боялся этой встречи и по возможности избегал ее — как ни говори, а предательство вышло, все-таки ведь не пришел тогда. Столкнулись возле магазина.

— Вот! — воскликнул он, придерживая ее. Он чуть не сшиб ее в сугроб.

— Ваня! — обрадовалась она. — А обгорел-то как! Здравствуй!

— Здравствуй!

— Я тоже в тундре была, смотрела, как наши оленеводы живут. Хотела к вам заглянуть, да мы же, бабы, трусихи. Ну как дела?

— Да и ты загорела. Ничего… Работаем…

— У меня тоже начались дни золотые, причесаться некогда… — В ее голосе звучало участие, ласка, радость. Он это почувствовал сразу, и на душе стало легко. Так смотрит — не то чтобы стушеваться, а, наоборот, обрадовался этой встрече. Будто с давнишним приятелем встретился, хоть за пузырьком беги.

Отошли в сторону, минут десять болтали. Проходивший мимо Мишка подмигнул Ваньке, она засмеялась, а Ванька хотел Мишке по морде врезать. Но ничего, все равно на душе было легко и сам он себе казался хорошим-хорошим. Даже вприпрыжку побежать захотелось. Глупость, конечно, но что ж поделаешь, раз такое настроение?