Николай Рыжих - Избранное

Это она умеет, поворчать.

И так захотелось в Дранку, так захотелось, что… слов нету, как захотелось.

И вот в метельный день катер оттащил последнюю баржу с рыбой к пароходу. Последнюю! У Юрия Алексеевича даже очки посветлели — вся продукция сдана вовремя и высокими сортами, а дядя Саша помолодел.

Отделались! Домой! Да не тут-то было: бураны, бураны и бураны. Самолеты ни в Пахачу, ни из Пахачи не летают, пароходы проходят мимо Дранки — везти им туда нечего с Севера. Хоть бы до Оссоры или Уки, а там с нартой, но и туда не попадешь.

Уж и Новый год на носу, а обработчики долбят костяшками домино возле раскрасневшейся печки, шлепают друг друга картами по носам да ушам. Спирт жарят иногда. И когда ни позвонишь на аэродром, ответ один: «Аэропорт закрыт, метеоусловия».

Ходишь, ходишь целый день — Ванька и на аэродром бегал, хоть туда целых десять километров по морскому берегу, смотришь, как бесится море, — и самому выть хочется. А на другой день опять: «Самолетов не будет, метео…»

Ребятам же хоть бы что: пропадают целыми днями в поселке: кино, танцы, посправляли праздничную одежду, невестами обзавелись.

«…Ванечка, очень скучаю без тебя, — писала она в последнем письме, которое он получил месяц назад, — вечером особенно. Без твоей руки уснуть не могу…»

И такое подступало… никогда в жизни ничего более страшного Ванька не испытывал. Даже думать невозможно.

— Сходи к пограничникам, — сказал дядя Саша, видящий и понимающий все на свете, — может, от них что будет… бросят по пути.

Понесся на заставу.

В Дранке между тем жизнь шла больше чем бурная: с полевыми, строительством — со строительством, правда, не совсем — управились, оленеводство и промысел зверя вышли на первое место в районе, птицеферма, молочная ферма тоже нормально, хотя с трех колхозов столько собралось мычащего и кукарекающего, что в конторе за головы хватались, никак с ними ладу не дашь. «Бегун» приволок в магазин из Оссоры две баржи товаров. Чего только не приволок: и одежду, и приемники с часами, и продукты всякие. Флот возвратился с большой рыбой, почти все капитаны привезли по два плана, а Страх до трех добрался. Его «муроводы» в контору за деньгами с чемоданчиками приходили, их всех представили к медалям «За трудовую доблесть», и Краб с Гуталином поехали во Владивосток на слет передовиков рыбной промышленности — правда, Гуталин добрался только до Петропавловска, через неделю оттуда дал телеграмму в контору, денег просил на обратную дорогу. Должен был и Страх ехать во Владивосток, как самый главный в этом деле, по это оказалось невозможным…

У него был «коверкот». Он ходил по колхозу в окружении единомышленников, выхватывал «на сдерг» пучки денег, покупая шампанское. Выступал, одним словом.

Эта компания иногда в общежитии, а чаще — при хорошей погоде — за магазином на пустых ящиках устраивала «Золотой Рог». Угощались все, кто хотел и кто не хотел.

— Акимыч! — таскал Страх за лацканы шубы какого-нибудь упрямца. — Ты что же это? А? Со мною вмазать не хочешь? Полусладкое. Или как? Коверкот же!

— Коля, на работе же я!

— После бокала оно и работается веселее. Держи!

— Отпусти, Николай! — молил Акимыч или Петрович, которому действительно нельзя было выпивать. — Сам понимаешь.

— Со мною не хочешь замазать! — Брови Страха съеживались, голос менял тон. — Это ты со мною брезгуешь?

Сопротивляться было бесполезно, можно и по физии получить — границ между радушным угощением и скандалом у Страха не существовало. Басище Чомбы царствовал в этом коверкоте.

Как-то вся ватага взяла у него собачек и с улюлюканьем укатила в комбинат «вдарить по шампанскому тамошнему» — будто разница есть. Там упряжку бросили и, конечно, забыли про нее.

— Где, мой ангел, собачки? — подступился к Страху Чомба.

— Какие?

— Не знаешь какие? А на каких в комбинат ездил?

— А я знаю?

— Ты, ангел мой, ездил на моих.

— Ну раз они твои, ты и знать должен, где они. А меня спрашиваешь.

— У меня трое свидетелей есть. — Чомба загромыхал на весь колхоз. — Чужое имущество ограблять тебе никто права не давал. Я пойду…

— Этого хватит? — Страх выхватил «на сдерг» пучок червонцев. Несколько выскользнуло, покатилось по снегу.

— Такие собачки были, — бубнил Чомба, гоняясь за деньгами.

— Держи еще да проваливай.

— Так-то, ангел мой.

Упряжка, кстати, давно было у деда, нарта на потолке, перекрашена, а собачек… Различишь разве, если у Чомбы их целая свора?

Володьку Прохорова назначили завхозом, доверили все подсобное хозяйство, кроме флота. Миллионы, считай. Василий Васильевич рекомендовал его и на собрании правления поручился.

А у Османа Магомедовича несчастье. Приехали из района ревизоры, два дня перекладывали, считали товары в магазине, и Надька уселась за перетянутую белой портупеей спину милиционера на нарте и поехала в район. Подвела, говорят, «черная книжка» — многие, кто брал товары, особенно сезонники, уехали, да и позабылось многое за последний год, — Магомедычевой книжки не хватило.

— И-эх! — бросил об пол шапку Магомедыч. — Ни дома работать не умел, ни в магазине не умел.

Надька, спрятавшись от ветра за милицейскую спину, сидела тихая, грустная, пригорюнившаяся.

О чем она думала? Может, о том, как много лет назад восемнадцатилетней девчонкой приехала по вербовке в Анапку на обработку нерестовой селедки.

Рыбу привозил на кунгасах скуластый, темный от загара, со строгими глазами бригадир невода. Он ходил по цеху мимо столов обработчиц насупленный, недовольный. Ругался всегда то с директором комбината, то со своим председателем, дядей Сашей Демидовым. И его боялись, во всяком случае не спорили с ним — он всегда прав оказывался. Побаивались и обработчицы, хоть никакого отношения не имели к колхозным делам. Только он в цех — переругивания и перемалывание косточек прекращались моментально.

— Дядечка, а почему вы такой всегда сурьезный? — спросила как-то Надька. Спросила так это, будто маленькая.

— Чито? — Он был совсем не сердитый — серые глаза смотрели на нее как на провинившегося, но еще ничего не понимающего школьника, и в то же время будто сам боялся ее.

Надька заметила, как сквозь загар проступила краска на его скулах. Она опустила глаза. И тоже зарделась вся — хоть и не хотела, — чувствовала, как кончики ушей под косынкой загорелись.

Уходя, он обернулся и махнул рукой слегка — только одна она, как после оказалось, заметила, что он махнул рукой, — вроде сказать что-то хотел, да передумал.

— Смотри, Надька, — шутили девки, — не закрути мозги этому турку.

— Он не турок, а татарин.

— Девочки, тут что-то не так.

Когда путина кончилась и все дранкинцы собрались к себе, Магомедыч подошел к ней — перед этим еще несколько раз подходил — то рыбу рассматривал, которую она в ящики укладывала, то жаловался на погоду: «Шторм, понимаешь, никак рыба не идет, понимаешь. Сю центральную перекрутило».