Николай Рыжих - Избранное

— Хочешь Дранка? — он был немного навеселе. — Дом есть, собачки есть, корова будет. Се, понимаешь, есть, а хозяйки, понимаешь, нету.

Она растерялась, не хотела догадываться, к чему он клонит, опустила глаза и шмыгнула носом.

— Э-э-э! — сказал он и дружески хлопнул ее по плечу. — Собирай шмутки, айда на кункас.

И в тот же день она со своим узлом сидела на кунгасе вместе с другими рыбачками. Магомедыч ходил по палубе выбритый до синевы, улыбался. Ворот рубашки был ему тесен, он то и дело тянул подбородок на сторону, сжимая и кривя губы. «Мала рубаха, — замечала она, хоть и не смотрела в его сторону, — спешил, наверно, в магазине».

А через семь лет, когда единственную дочку отдали в интернат, Надька перешла работать в магазин. Работа пустяковая: раз в два дня отпустить кому спирту, сахару или спичек. Мозоли, что годами сидели на маленьких круглых руках, отошли — руки на ночь она смазывала разными кремами. Сама попышнела. А у Магомедыча стали выпадать зубы.

— Вставь, — сказала она.

Он поехал в Петропавловск, вставил золотые, но поцелуи от этого не повкуснели.

Весною он три месяца, считай, на путине, осенью на сенокосе. Одна. Ведь магазин не бросишь, не поедешь с ним. Сидишь, сидишь дома — возьмет тоска. Пойдешь к кому-нибудь на гулянку.

Магомедыч переставал поочередно здороваться то с Федькой, то с Петькой, а за Валькой, матросом с «Бегуна», с ножом по колхозу гонялся…

И ведь было за что. В июле, когда на нерест идет красная рыба — самое страшное время, не знаешь, куда себя деть, — наливаются соком рябина и шиповник, «Бегун» пошел за товарами в Оссору. Валька так и ошивался около: то ящик поможет переставить, то мешок подержит, когда на складе товары получали. И все это с шуточкой-прибауточкой, подмигиванием-подмаргиванием. Положит руку на плечо и не хочет скидывать ее. Что за человек? Не отвяжешься. И тянет к нему — так бы и прижалась к его груди. И она разгорелась вся, разомлела. Будто вином ее напоили. Смеялась там, где не смешно даже. На переходе Валька крутил рулевую баранку, не усидела в кубрике, поднялась к нему в рулевую. Стала у окна. Он улыбнулся, и она. Он отошел от руля, обнял ее.

А в августе Осман Магомедович уехал на сенокос до октября.

…Да мало ли кто был? Вот и инженер привязался, обращение у него культурное, а такой же…

Может, об этом она думала, сидя на нарте, а может, о том, что на лето дочка приедет к отцу, будет спрашивать о матери. Магомедычу самому и стирать, и варить… А спина у него гнется с трудом. Да мало ли о чем может думать человек, сидя за милицейской спиной.

Дранка осталась за снежным горизонтом. Там шла своя жизнь, абсолютно не заметившая уезда Надьки. Взвизгивали поросята, носились собачьи упряжки с дровами и сеном. По выходным слышались переборы трехрядок и песни — возможно, свадьбу играли.

В конторе звонили телефоны; попискивала радиостанция, щелкали костяшки бухгалтерских счетов.

Кто-то грустил, кто-то радовался…

И вот Ванька замерзает. Совсем уже… всё.

На заставе действительно было снабженческое судно, оно шло в Уку. Командир согласился подбросить Ваньку до Дранки, это по пути, а если в проливе лед, то высадить где-нибудь неподалеку. И-эх! Три бочки селедки откатил им.

Подошли к проливу, он ходит торосами. До Дранки еще двадцать километров.

— Пойдем-ка, товарищ, с нами в Уку, — сказал командир, — от нас на нарте выберешься.

— Да вы что?! — испугался Ванька. — Двадцать то километров? Да я вехи сам ставил в этих местах. Берегом моря иди да иди.

— Осмотрись сначала, там сугробы. Мы подождем.

— Шапкой махну.

— Давно на Камчатке?

— Десять лет, — соврал Ванька, — даже одиннадцать.

Вылез на берег — самоходка стояла носом к припайке, ждала, — снегу выше колена, а если между кочек попадешь, до пояса. Снег сыпучий, как песок, а сверху льдистая корочка, недавно с моря восточный ветер дул.

И поломился. Здорово месить его, корка трещит, будто брезент рвется. Интересно даже: ногу выкидываешь до пояса и в сторону, как саженью меряешь. Локти наподобие паровозных маховиков, затылок в плечи тычется. Оглянулся, поднял шапку — на самоходке гудок дали, помяли.

«Давай, давай!» — еще раз махнул. И полез.

Шагов через сто заметил, что мокрый весь. В сапогах снег. «Так дело не пойдет», — раскатал голенища, через их ушки продернул ремень, стянул его потуже. Мягкая резина голенищ плотно облегла бедра. Похлопал по бедрам: мяконькая да тоненькая какая. Снял шапку, сунул в откинутый башлык куртки. Рукавицы тоже снял — от рук пар валил, — скатал, засунул в карманы.

Оглянулся — огонек самоходки маячит на горизонте. Сердце сжалось: «Один остался… Но ничего, часам к одиннадцати дома буду, еще и спать не ляжет. А может, и ляжет. Не ждет, конечно. Выйдет сонная…» Вздохнул и пошагал.

Часа через два примерно — по его подсчетам, он отмесил километров пять — выкидывать ноги стало больно. Мышцы загорелись, и, если резко двинешь, бедро как электричеством прожигает. «Пирожки»… — остановился. Под курткой парилка, пот на пояснице над ремнем лужицей стоит и струйками стекает между ягодиц. Затылок весь мокрый, а кончики волос смерзлись, втыкаются иголки в шею.

«Закурить, что ли?» Достал сплющенную, теплую пачку «Беломора». Долго чиркал спичкой, коробок тоже мокроватый. Папироса горела одним боком. Не тянулась. «Ну ладно… господи, благослови», — с насмешечкой произнес вслух и поломился.

«Этой зимой, — думал он, слегка морщась от боли в бедрах, — надо будет хозяйством заняться. Свет в сарай провести, пол настелить, стены побелить. Часов до десяти опосля работы вполне ковыряться можно. Материал кое-какой есть, на столы и стулья хватит, фанеру пару листов достать — и шифоньер можно гнуть. Зеркало бы на переднюю дверцу, по где его возьмешь? Простое стекло пока… под него картинки из журналов. А там заменить со временем. Инструмент… — у него радостно запрыгало сердце: уезжая, он наточил топоры, рубанки, долота, навел стамески, фуганки. Ружейным маслом все смазал. — Пила… — он вспомнил, как дед колдовал над пилами: очки на носу, указательный палец поверх напильника, водит им тихо, точно: ж-жих… ж-жих… Молится над каждым зубом. — Если наладить ее как следует, срез будет ровный и рубанком подправлять не надо, наждачком чуть — и вся любовь. Стулья… для стульев у него была припасена пара кленовых тесин. А что они, магазинные? Там их конвейером гонят, а тут каждую планочку облизать можно…»

А ночка! Морозная, искристая, тихая. Так и манит… только вот снег шагать не дает. «К утру, раньше не буду, — уже трезво подумал он, — и идти надо потише, ноги могут… ну ладно!.. если в сарае сделать все по-человечески, да еще чтоб тепло было», — и стиснул зубы, ну, терпеть невозможно, тысячи иголок в бедрах шевелятся. Опять остановился. Застегнулся, натянул рукавицы. Они были теплые, влажные.