Николай Рыжих - Избранное

Через несколько шагов оступился, попал на край кочки. Взмахнул руками, резко двинул ногой и застонал. «Дела-а-а… ну ладно, потихоньку».

Становилось прохладно, между лопаток шарит ледяная лапа, она забирается на грудь, холодит бока, неподвижно прилипла к пояснице. Застегнулся получше и стянул ремень, поправил шапку. «Приду, а она… теплая вся… не ждет», — и свалился на бок. Закидывая ногу, потерял равновесие и опустился на колени — можно бы и не опускаться, но не захотел напрягать ногу. Привалился на бочок, подмяв льдистую корку. «Мать честная, что же это? А долго лежать, наверно, нельзя».

Долго лежать нельзя — верно, куртка уже ломалась на спине, открытая кожа на запястьях не чувствовала снега. Сами рукавицы смерзлись, ноги ниже щиколоток деревянные, мизинцем не пошевелить. Ничего себе.

Поднялся. Пошатывало. Долго отдыхать не стал. «А если по прибойке?»

Добрался к морскому берегу. Куда там! Торосы ходили громыхающими буграми на зыбях, между ними клокотала вода. Смотреть страшно на эти жернова. Некоторые из льдин стояли ребром и, когда горы воды валились на берег, шевелились как живые. А над всем этим чудом списали козырьком сугробы, самой прибойки даже не видно.

Оттуда не выберешься. Постоял, постоял, хлопнул рукавицей об рукавицу и побрел, морщась от боли. «Стоять никак нельзя… прямо хватает. Зараза».

А идти? «Ух-х», — укусил губу и еще яростнее задвигал локтями. Но в руках уже не было силы, хочешь порезче, тужишься, а никак. Ну никак. Бицепсы какие-то резиновые, а главное — воли нету, не заставишь себя, опускается все. «Дела… сколько же я пролез? Неужели половину не пролез?»

Ноги вот-вот перестанут подчиняться, боль — шут с ней, перетерпим хоть какую, но вот ногу никак не занесешь: напрягай не напрягай живот, двигай не двигай локтями, а толку нету. И тело все непослушнее от холода. Не заметил, когда промерз весь до печенок и уморился.

О том, что может остаться в тундре, думать не хотелось. Да и не верилось.

Стоит он. Шатается. Дышит под слабенький цокот зубов. Лицо перекосила плачущая гримаса. Если бы кто увидел его в этот момент, не узнал бы. И, наверное, пожалел бы.

— А-ай-да-а! — со стоном, переходящим в протяжный плач, стараясь забыть про ноги, крикнул он и поломился. Опять затрещал брезент. Но вот перестал трещать. — А ну, гаркну, как дед Чомба: го-го-го-о-о! — этот звук жалобно повис над безучастной, мудро равнодушной снежной далью. И упал: нога опять угодила на край кочки. Не вывихнуть бы ногу… «Приду, а она с Геннадием. В комнате натоплено, шампанское на столе, — он знал, что этого нету, не позволит Зина такое, но все равно, — целуются, может. Она захмеленная. — Но эти, самые яркие, невероятно ужасные картинки ни злобы, ни ревности не вызывали. — Чего только не нагородил, дурак».

Опять упал. Еле поднялся. Стал вытряхивать из рукавиц снег, они — колом. Царапают кожу, а кожа ничего не чувствует, пальцы как грабли, не согнешь, не разогнешь.

Только шагнул — опять на бок. Прикоснулся губами к снегу, губы не чувствуют холода. «Уже и губы замерзли. Когда же это? Только одно дыхание теплое».

Поднялся. Вокруг молчаливая тундра. Она грустная. Будто знает, что Ваньке уже не выбраться. И она молчит. «Геннадий обнимает… не зря уехала… перемаргивались… отговорку деньгами нашла. Да нет, что это я? Она хорошая, переживает за меня, как мать. Ничего ей не скажу, как я тут…»

Но за этой мыслью была другая: «Замерзаю».

Снежное пространство не шелохнется. Теперь он ступал осторожно, с каждым шагом тише и тише. Ноги в коленках гнулись плохо — резина голенищ не давала, а ниже икр они не свои. Кроме ужасной боли в бедрах он ничего не чувствовал. Дыхание дрожало. «Скоро и дыхание холодное станет», — будто о другом человеке подумал он.

Как же это? Во сне, что ли? Недавно с матросами на самоходке чай пил, в «козла» забивал… Снег трещал… Дом рядом, Зина ждет, плачет, может… Ему представилось, как он кочерыжкой лежит под сугробом скрюченный весь. Над ним поземка стелется. Весною охотники найдут, а может, и не найдут, трава-то здесь. И свалился.

Вставать ни желания, ни силы не было. Захотелось сжаться, сунуть руки между колен, как в детстве на печке. Так оно и бывает. Дед Чомба точно так же замерзал…

«Ну вот и все, — как о постороннем подумал он, — жил, работал. Сызмальства. Никому ничего плохого не делал. На Петра не сердился, даже наоборот. Зина теперь одна останется с маленьким Ванюшкой. Хотела на моей руке поспать, теперь с Ванюшкой будет спать… а я останусь… травою прорасту…»

А вокруг все не шелохнется.

«Ну ладно, чуток полежу, согреюсь, может… — он сунул руки между колен, зябко повел плечами, прижимая подбородок к груди, — …потом встану, лучше будет, может».

Все, конец Ваньке… очень просто все.

«Это ж замерзаю, — подумалось где-то далеко-далеко, — не встану… а ну?!» Не помнит, как поднялся, сначала на коленки, на четвереньках вроде пораскачивался. Поясницу еле разогнул, ни руки, ни ноги ничего не чувствовали. Только бы не свалиться… Хотел вытряхнуть снег из рукавицы, она не снималась. Махнул рукой, она запрыгала с легким треском по льдистой корочке. «До нее и не доберешься теперь… как живая заскакала». Хотел было пойти за нею, но запустил и вторую вслед, эта еще дальше упрыгала. Постоял, постоял, стащил шапку — пальцы-грабли ничего не чувствовали — и пульнул к рукавицам: «Нате… вот вам! Эх! Жил, работал, всем помогал, Ванюшку хотел…» — плюхнулся лицом и всем телом в сугроб, прямо перед собой.

«Тхр-р-рум», — пропела льдистая корочка. «Нате! Возьмите! — прохрипел он яростно, сжал до боли веки и начал двигать руками, ногами, лицом. — Нате!»

С отчаянным бешенством — это ему казалось, что с отчаянным, на самом же деле он еле копошился, — стал месить вокруг себя все, двигать всякой чувствовавшей себя и не чувствовавшей частичкой тела. Стиснул зубы, перекривил лицо, задыхался. Устал, но продолжал месить сыпучий снег. Он, этот снег, во рту, в ушах, за воротником, попискивает под ногами. Слюна соленая, в голове темно, колет в ушах, глазам больно. «Нате, нате! — перевернулся на спину. — Нате!»

Сам не знает, сколько продолжался этот кошмар. «Когда сознание кончится, тогда уж и перестану». Поднялся, еще раз в снег, да кулаками в него, да головой его.

— Го-го-го! — как Чомба.

…Затрещал брезент. «Что она, боль? Хоть какая! Хоть какая! А боль жгла бедра раскаленным железом. Мышцы, наверно, уже все порвались, ну и шут с ними. — На снегу танцевали черные, красные, фиолетовые круги. — Шут с ними, шут с ними…»

Выдохся, повалился в сугроб. «Все равно буду биться, пусть хоть что, — лизнул снег. Он был холодный. — Ага, губы нагрелись, да вроде и руки свербят и болят, с пару, значит, сходят. Так-то, вот… если сознание кончится, тогда уж!» Но сознание не кончалось.