Николай Рыжих - Избранное

На белой полоске горизонта зачернелись строения. Одно из них возвышалось над всеми: «Склад, а там дом Чомбы… а ну еще… что ж мы?» Круги перед глазами запрыгали быстрее.

Если оступался — особенно часто оступался в начале этого кошмара — и падал, без движения не лежал ни секунды. Проклиная все, плевался, с мычанием и ревом поднимался и — вперед!

Попытался тереть уши. Но они двигались всей раковиной, ничего, конечно, не чувствовали. «Крышка ушам… на жилах небось только и держатся… Ну и хрен с ними».

И вот больной весь — в том смысле, что не было ни одной частички тела, которая бы не болела, — задыхающийся, он стоит и хохочет. Смех этот страшный — порции воздуха из оскала рта. «Еще и на голову могу! — и он встал на голову, но шея подвернулась, не напряг вовремя мышцы, ухо прижалось к плечу. — Зря снега в ухо набил, дурак».

Последние десять метров до склада никак не поддавались. И смех и горе. Ну вот он, барьерчик. Осман Магомедович на бульдозере расшуровал, наверно, — а до него никак. Хоть плачь, хоть смейся. Упадет, встанет. Наберет воздуха полные легкие: «И-и-и! — и повалился. — Да что же это? А ну? И-и-и… и-и-и… — Перевалился через бугор, сапоги так и шлепнулись бесчувственными бревнами на дорогу. — Вот так-то вот!»

Лежит Ванька. Лежит и дышит на дорогу. Оперся на руки, коленки подтянул, встал, разогнулся. Шагнул и упал — земля ровная, а качается. Опять лежит. Спина стала неметь. «От зараза — полежать не дает». Пополз.

Подобрался к крыльцу дома деда Чомбы, вскарабкался по ступенькам, стукнул кулаком дверь. Стукнул вроде слабо, еще раз посильнее и скатился по льдистым ступенькам вниз. Хотел опять вскарабкаться, но так и остался лежать, припав щекой к ледяной ступеньке.

Блеснул свет в окне, с грохотом отодвинулся засов, заскрипела дверь.

— Кто тут колотит? — гаркнул дед, склонясь над Ванькой. Он был в исподнем, от него пахло прошлогодней травой. — Никак, Иван? Бабка-а! Ты откуда, ангел мой?

— Из тундры, — прошипел Ванька, поднимая голову.

— Ангел мой! Полина-а-а! — Дед подхватил Ваньку, потащил в дом. — Полина, мерзлый человек. Да где ты… твою мать?

— А вех там не-е-ту.

— Нету, ангел мой, нету. Не ставил еще. Полина!

С фонарем топталась на пороге баба Поля. Охала.

Пока дед тащил Ваньку в хату, она пропала куда-то. Дед усадил его в угол за стол, поставил бутылку спирта, кастрюлю вареной медвежатины.

— Сейчас, ангел мой, мы тебя отходим. Сначала нутро, а потом конечности… ноги-то целы?

— Не знаю.

— Ваня! — влетела Мурашова с клубами пара. Обхватила его голову, повалясь на пол, — Я знала, что ты придешь, знала… знала… — Она была в шубе поверх теплой ночной сорочки, горячая, пахучая. Плакала, смеялась. — Знала… знала…

Не спится. Тикают и потрескивают цепочкой ходики на стене, ворочается и кряхтит дед в соседней комнате — они не пошли домой, — спирт волнами перекатывается по всему телу, приятно щекочут и болят обмороженные места. Легкое головокружение.

— И не писал, — обнимая, с упреком говорит Мурашова.

— Я писал.

— Только четыре письма и было. А посылочку получил? Я с Яшкой передавала.

— Угу.

— Ой, Ваня, я чувствовала, что ты придешь… вот не спится мне… вот стоишь ты под окном в снегу, бледный, синий весь, какой-то прозрачный. Чуть с ума не сошла… стоишь и смотришь… Не могла. К Элле Ивановне побежала, она чаем угощала, ночевать оставляла, а я, к чему ни притронусь… Наплакалась — и домой, а ты опять под окном… Думала, с ума сойду.

— Чувствовала, значит.

— Ой, Ваня, никогда одного больше не оставлю.

— Это, конечно, вдвоем лучше.

Началось сразу, как повезли в «командировку». Когда повели в баню, каких только пакостей не наслушалась да каких только мерзостей не насмотрелась. Некоторые из баб так выкобенивались в бесстыдстве перед надзирателем, а он как истукан ходил мимо голых тел, собирая узлы белья, чтобы отнести в душегубку. А уж она… она как лист трепетала.

Но еще в ужас пришла, когда на пересылочном пункте увидела через проволочное заграждение, как двое на мужской стороне счеты сводили. Они обмотали левые руки телогрейками и гонялись друг за другом. В правых руках у них поблескивали ножи. Поросятница, так звали красивую полную бабу, всегда сощуренную от дыма торчащей в углу рта папиросы, равнодушно сказала:

— Двумя меньше будет.

Надька упала в обморок, когда один догнал другого…

Недели через две, когда уже работали, Поросятницу принесли проткнутую ломом, кто-то из своих, когда из шахты вылазила. В ее вещах нашли документы на имя горного инженера, пропуск, паспорт — бежать собиралась.

В бессонные ночи вспоминалась деревня в Тамбовской области, дорога на Камчатку, когда по вербовке ехала. То-то удивилась Москве! Народу-то и не сосчитать…

На Казанском вокзале швейцара приняла за генерала, так это сторонкой обегала его.

Потом ехали дней десять. Россия-то! Батюшки!

Когда вышла замуж за Магомедыча, никуда из Дранки не выезжала: ни у него, ни у нее близкой родни на материке не было.

А жили-то! Магомедычу на двадцать золотых зубов с двух путин хватило. И забот никаких. Особенно когда дочка подросла и на зиму в интернат уезжала.

Скучновато, но привыкла. Все так: по вечерам собирались друг у друга, пили чай, сплетничали. Разъезжали по гостям: в Ивашку, Уку, Макарьевск, Оссору — сто километров для Камчатки не расстояние, сто рублей не деньги. Охотились, рыбачили. Зимою в основном спали — вот тут-то уж могли посоревноваться с медведями.

Она так и считала, что есть два мира: мир приволья, сытой, беззаботной жизни и мир другой. Мир тесный — как в Москве, например, — суетливый, непонятный. Иногда между мужиками заходил разговор, что где-то война — радио в Дранке появилось только в последние годы, когда движок привезли под электростанцию, — люди убивают друг друга. Зачем? Дураки-то.

А тут есть еще вот какой мир… страшный.

Потом вызвал к себе начальник колонии.

— Вот что… мы тут учим многим специальностям. Учить тебя на шофера, станочницу, сварщицу нам не выгодно, срок у тебя небольшой. А вот на маляра, штукатура, каменщицу подойдет. Выбирай.

Она не знала, за что взяться.

— Сама понимаешь, не в благородный пансион приехала, церемоний не жди.

— Что-нибудь, все равно.

— Что умела делать, кроме воровства?

— Я не воровала… просчиталась.

— У нас тут просчитываться не дадут. Так что еще умеешь делать?

— Рыбу укладывала в ящики и в бочки, это умею.

— Пойдешь кирпичи укладывать. Освоишь уголки… это не зависит от учения и навыков, врожденные способности нужны, талант своего рода… так вот, освоишь уголки, присвоим высокий разряд, дадим бригаду человек тридцать. Не освоишь, будешь подсобницей.