Николай Рыжих - Избранное

— А друзья как же?

— Не стало друзей, Ваня. Дело не в том, это все естественно. А жили мы здорово. — Володька желчно, брезгливо, с отвращением как-то сморщился. — В магазинах очереди, хлеб по карточкам. На детские дома даже картошки не хватает, а мы девок в шампанском купаем.

— И что же ты теперь? Уж не грехи ли решил искупать? — Володька показался Ваньке чужим.

— Грехи не грехи, Ваня, — он хлопнул ладонью по столу, — а икру я ему не дам. Это пахнет тем же шампанским.

— А не бросить ли тебе все это и опять в бригаду? Правда, вкалываешь побольше, да зарплата поменьше.

— Хм. Хитрый ты мужичок, Ваня. «Зарплата поменьше, да вкалываешь побольше». Но не то, Ваня, совсем не то. Боюсь, ты меня не поймешь.

— А ты не бойся.

— Ваня, я давно плюнул на всякие должности и на зарплату. Этими пряниками меня не накормишь, — Володька говорил проникновенно, будто душу выворачивал. — Меня, Ваня, ничем не удивишь, ничем не расстроишь и ничем в восторг не приведешь. Я битый волк.

— Да чувствую.

— А в бригаду хочется, ну не могу без ребят… душою отдыхаю в бригаде. Но по-рабочему вкалывать долго не могу, «силов нету», как ты говоришь.

— Это как же? — удивился Ванька.

— Вот уж сколько лет вкалываю, а привыкнуть не могу. После того как слетел с завторгов, где только ни работал.

— Ты смотри…

— В самый низ слетел, на строечку: грузчик, маляр, подсобник, подручный, слесарь, самое смешное, кстати.

— Такой же, как плотник, да?

— Хуже, Ваня, гораздо хуже. Бью по зубилу, а попадаю по рукам. Начну перебирать компрессор, например, или бетономешалку. Соберу — лишние части остаются. И смех и грех.. Потом в бетонщики перешел, в штукатуры…

— По-о-олеты!

— Потому и летал, что в тягость мне. Ведь вкалываешь, как черт… устаешь, жизни не рад. Особенно в первое время, когда слесарил. Кроме того, что не умею ни черта, еще денег не хватает. У меня же их кучи были. А тут получишь авансик триста рублей, тридцаточку по-теперешнему, она вылетит в три дня, а потом голодный. Попросить неудобно, да и так долгов подо всю зарплату наберешь. Ребята видят, что сдаю — честно говорю тебе, по нескольку дней не жрал, — соберут по полтинничку на комплексный обед. Тот или другой домой пригласят, накормят. Стыда сколько, уф! Не выдержал, перешел в штукатуры, тут побольше зарплата, но пахать надо.

— Ну дак ты ж в начальниках карандаш держал.

— Руки, Ваня, отваливались, особенно бордюры выводить… бетонщиком тоже не лучше. А в магазин в спецовочке штукатурской заскочишь, от тебя отворачиваются.

— Да это… начхать.

— Сейчас и мне начхать. А раньше унижало. Ну, ладно. Помотался на материке, на Камчатку сбежал. За длинным рублем.

— А я думал, за романтикой.

— Тяжелая она, доля работяги, Ваня, — не обратив внимания на Ванькину подковырку, продолжал Володька, — тяжелая.

— А я ничего, сыздетства.

— Привык, да больше, как топор держать, ничего не делал. Да и то… ведь каждый день устаешь?

— Ну и что?

— Ну, это ладно… все устают. Но ведь каждый день делаешь одно и то же, одно и то же: или топором шуруешь, или молотком. Как машина… автомат, и сам в машину превращаешься. Тупеешь.

— А я привык.

— Я не могу привыкнуть. Поэтому и летал по работам. Тяжело мне было каждый день в грязи ковыряться. И первое мое впечатление, когда на стройку устраивался… Захожу, начальник отдела кадров разговаривает с парнем. По разговору понял, парень просится на инженерскую должность, сам, видно, инженер или техник. Начальник отдела кадров предлагал ему в бетонщики или штукатуры — нету инженерских мест. Парень не хочет. Устроился методистом, лыжи да коньки выдавать, на пустяковую зарплату, а стенки мазать не пошел. Вот как, Ваня, любят бетон мешать да стенки мазать…

— Ну вот, и ты скоро в министры выбьешься.

— Поставят, не откажусь.

— За нас с Мишкой похлопочешь. Правда, нам ничего не надо.

— В том-то и беда, что вам ничего не надо, — Володька рассердился вроде. — Уткнулись в свои топоры и молотите, как роботы… Тот хоть учится, а ты… Не хлопотать за вас надо, а бить вас надо, хоть бы по разику треснуть.

— Давай, давай, комиссар!

— Ну и чурбан же ты, Ваня.

После этого вечера — протрепались почти до полуночи — Володька еще непонятнее стал, но ближе как-то. Ему хотелось помочь, поддержать его. Но как? Не знал. Хотя все его расстройства казались Ваньке пустяковыми и смешными.

«Чудак, — прощаясь подумал о нем Ванька, — а еще в начальниках ходил».

На зиму жизнь в Дранке уходила под сугробы. Но не совсем, не как в те годы. Гремел двигатель на электростанции, работал сетепошивочный цех — ребята с сейнеров шили там себе кошельки, снюрневоды, рыбацкому делу учились. В механическом цехе механики налаживали свои механизмы, были даже организованы курсы по повышению квалификации плавсостава.

Ванька опять возвратился в бригаду, в столярном цехе работал, шлюпки для флота, кунгасы и живорыбницы для ставных неводов, двери, окна, арматуру…

А Леха Гуталин, «прогуталинив» в Петропавловске все что мог, помогал Осману Магомедовичу на тракторе да на бульдозере. Они обеспечивали Дранку льдом — в колхозе водопровода пока не было, воду добывали изо льда, — расчищали дороги от заносов, иногда даже выкапывали из снега молочную ферму или свинарник. Таскали с того берега, где зимовал флот, то, что нельзя было унести вручную. Кстати, очень не любил Леха, когда его спрашивали:

— Ну как там, Алексей Васильич, на слете? Что нового во Владивостоке?

Ну и работа у них! Вот уж им-то нельзя было позавидовать. Бежал Ванька как-то в пургу с работы, лицо воротником шубы прикрыл, морозец под сорок, слышит брань из метели, Магомедыч чешет кого-то. Подходит, они с Гуталином возятся в тракторе голыми руками. Паклю жгут. Трактор морозными иголками покрыт, а руки у них побитые, помороженные, в масле…

Чомба собирался в тундру вехи ставить.

Функционировал и Ванькин сарай. За неделю навел там революционный порядок: настлал пол, побелил, подкрасил, провел свет. По вечерам в нем пропадал. Хорошо это. Насвистывает свою любимую:

И мастерит что-нибудь: детскую колясочку — скоро пригодится, табуретку, шифоньер. Все это не спеша, каждую планочку облизывает. Войдет Зина, сядет в уголке возле электрического обогревателя, расстегнет шубу, семечки лузгает — мать из Куприянова прислала. Или зеркало принесет, рассматривает себя. На лице у нее выступили коричневые пятна, руки и ноги отекли чуть. Стала нервная и недовольная всем: и воротник у него расстегнут, и не бритый он, и зачем в сарае торчит, и погода плохая. А иногда ничего. Веселая, начнет мечтать о маленьком, какие у него будут маленькие ручки-ножки, как любить его будет, или начнет рассказывать Ваньке, как с подругой бегали в магазин примерять туфли. Напримеряются — и домой. А один раз целую неделю спала с бельевыми прищепками на носу — кто-то сказал, что у нее нос широк.