Николай Рыжих - Избранное

— Сказал, завязываю, значит, завязываю.

— Надолго ли?

— Как это «надолго»? На все время.

— Не верю я.

— Я же сказал.

— Еще бы мне ребеночка хотелось.

— Давай из детдома возьмем?

— Я бы девочку хотела.

— Валяй пацанку, раз хочешь пацанку.

— Только я боюсь, что ты опять начнешь.

— Я же сказал. — Страх начал сердиться.

Но его «я же сказал» не сбылось. Выписавшись из больницы, первым делом зашел в магазин. Купил несколько бутылок шампанского, связал их бинтом и тащил за собой по улице — врачи тяжелое поднимать запретили.

«От дает, — думал Ванька, — пианину… Пацанке только три года, еще «мама» сказать не умеет, а ей пианину…» — Он сидел на борту сейнера, готовившегося к спуску на воду, строгал привальник.

Был апрель. Дул холодный ветер. Он был сильный, хлестал по лицу, стружку рвал прямо из рубанка.

Дома стояли по крыши в снегу, но чувствовалось, что через неделю-две солнышко начнет брать реванш за зиму, тундра набухнет и забурлит с сопок, а снег так заблестит, что без темных очков не высунешься.

Теперь это была не та Дранка из тридцати хат с кривыми улицами и плетнями из старой рыбацкой дели. Были уже две прямые улицы — «Черемушки» — с новенькими финскими домиками, асфальтированными тротуарчиками, березками вдоль них. Три больших склада, гараж, кузница, школа — правда, семилетка, но закладывается фундамент и под десятилетку. Особенно она выросла после объединения, когда укинцы и ивашкинцы перебрались. Сейнеров было уже не два, а восемнадцать и три буксирных катера — «Бегун» не в счет, он теперь только по речке ползал, на хозработах: то баржу с трактором перетащит с одного берега на другой, то сенокосчиков подбросит вверх по речке.

Сейчас флот готовился к спуску на воду, самая горячая пора: как речка тронется, он с обработчиками и рыбаками ставных неводов — неводов на нерестовую селедку ставили уже четыре — уйдет в Анапку на весеннюю путину. Плотники, сварщики, бульдозеристы, токари, слесари не поедут, как шесть лет назад, когда всем гамузом на один невод ездили, — здесь дела хватит.

Колхозное правление находилось теперь в большом двухэтажном рубленом доме, а не в маленькой, заваленной снегом хатке. И специалистов поприехало: механики, капитаны, инженеры, учителя. Не узнать Дранки…

Мурашова с год как перешла работать в контору, она закончила бухгалтерские курсы — колхоз посылал, — перестала стенки мазать, теперь ведет материальный учет по судам.

Мишка второй год уже в прорабах ходит, осенью обещают послать учиться на инженера-строителя. Начальственная струнка у него оказалась: сказал, что не отступится, гору сдвинешь, а его нет. Геннадий, конечно, первая и незаменимая рука Василия Васильевича. Отдельный кабинет с коврами, кнопка, конечно, на столе, секретарша возле кожаной черной двери. Располнел чуть, лицо гладкое стало, но с людьми проще обращаться стал. Не как в первые годы, когда только назначили. Тогда он здорово выкобенивался, Гуталина один раз прихватил, когда тот Геной назвал его при всех: глаза это сузились, а голос насмешливым стал:

— Вот когда, Алексей Васильич, детей с тобой крестить будем, сиречь кумовьями станем, то ты Леша, а я Гена. Усек?

А Ванька так и остался в плотниках. Ни в прорабы, ни в бригадиры не выбился, хоть специалист он и получше Мишки: не тянуло что-то ни в какое начальство. Ему нравилось просто работать. Работай, живи, чего там…

Сейчас он доканчивал плотницкие работы на сейнере, вот привальник только. Он посожалел, что закончит скоро — уж больно материал хороший попался: не пересохший, — без сучков. Рубанок так и свистит. А стружки летят и летят, щекочут по рукам. Летят и мысли.

«…Пианину, — думал он, — дает! Сама пианинша под стол пешком ходит, а ей такой инструмент. Тьфу! Мать ее за ногу, эту жизнь. — Он перекинул рубанок в другую руку, передвинулся чуть. — А раньше-то… Года три назад, когда тряпками обзаводились… Доха-то третий год лежит, ходить-то в ней некуда. Ну, пусть разов десять прошлась по колхозу, форсанула, ну и что? В пальто бы не хуже была, дак нет же! Соболя подавай! А он, этот зверюшка, дороже дома обошелся — сколько их на шубу пошло? И все Клавдя, зараза: «Давай дохи справим? Жить на Камчатке и не носить натурального меха!» И носились по побережью, как, партизаны, высматривали да вынюхивали, где бы достать. Не зря Клавдю Торпедой прозвали: вылупит глаза и поперла.

Платьев, опять же, страх подумать: штук тридцать, наверно, накопилось, только успевай просушивать. Туфли тоже. Вот этого фасона нету, вот этих не хватает, да вот такие теперь модные. Мода… Торпеда иногда так вырядится, что хоть стой, хоть падай. Правду, видно, говорят, что черт показал моду, а сам в воду, а тут расхлебывай. — Ванька улыбнулся, вспомнив, как Клавдя в мужских расклешенных брюках по клубу дефилирует: круп широкий, ноги кривоватые. — Ну, школьницы, когда по грибы бегут, это ничего, приятно даже смотреть на них, а уж таким буренушкам, как моя или Торпеда… Да еще разных цацок, как на елках, — и чуть вслух не расхохотался, вспоминая, как летом обычно подруги до клуба босиком шпарят — туфли-шпилечки по галечке да по песку никак не годятся. Так это вышлепывают…»

— Шуруешь? — раздался голос внизу. Там стоял Володька.

— Ага… в робота превращаюсь. А ты все мотаешься, начальник?

— Главный зачем-то вызывает. — Володька засмеялся, закрываясь воротником шубы от ветра.

— Стружку снимет, зачем еще.

— А черт его знает. — Володька побрел по ту сторону речки, в колхоз.

Ванька почистил рубанок, закурил. «Дела-а-а… Ну вот, хоть ковры. Висели они по стенам, никому не мешали. «Не модно теперь так, цветы надо». И в сарай ковры. Преют теперь там.

«А что она, жизнь? — Ванька выплюнул окурок, двигать рубанком перестал. Задумался. Плечи повисли. Выражение лица стало печальное, некрасивое. Складочки у губ опустились и обозначились резче. — Вот работаю: чистая рубаха, чистый свитер. Прохудилась рубаха — купил новую, стоит-то дешевле бутылки спирта. На люди выйти есть в чем, и трех бы костюмов хватило, дак нет же, девять штук! То с одной пуговицей, то с пятью, то с разрезом, то совсем без воротника… еще четыре — и будет как у Чомбы. У того, правда, довоенных фасонов, да они ж и эти устареют. А в отпуске…» — И Ванька поморщился.

…Идут они с Петром по Куприянову из магазина, а из окон да ворот, приставив ладони колбам, выглядывают бабки. И на каждой физиономии написано. «Не наш, чи… Нет, не наш… инженер какой-то…» А ведь не хотел надевать — Мурашова все! — ни галстук с цепочкой, ни костюм с двумя разрезами. Петро же валит рядом по-рабочему — в стоптанных кирзовых сапогах, клетчатой сорочке — и ему хоть бы что. Только бутылки поколыхиваются в карманах. А после гулянки — гулянка была, конечно, что надо: каждый приходил, бутылку на стол. Говорили, песни пели, и многих Петру пришлось по домам развозить на мотоцикле с коляской — собрались на кухне чайку попить все свои, Мурашова достала мешок и начала шуровать подарки, и начала… Аришке кинула макинтош, туфли, отрез на платье, матери шубу из искусственного меха…