Николай Рыжих - Избранное

И так вдруг захотелось увидеть ее, так захотелось поговорить, покончить со всем этим: пан или пропал. А что? Пойду и скажу все… пусть делает, что хочет. Чего здесь…

Бросил фанерки и зашагал. Даже не думал, как и что скажет. Вошел. У них дома никого нету, только одна она возится у стола с утюгом. Не переставая гладить, повернула голову и засмеялась. Он стоял, как перегруженный паром котел — вот-вот взорвется, — в нем кипело и прыгало все. А голос был тихий.

— Ты в клуб не пойдешь? Ребята там спрашивали про тебя.

Какой там клуб, когда будний день, кому она там нужна, чтобы спрашивать про нее?

Она сразу все поняла. Стала спокойная и строгая. И он понял, что она догадалась про его вранье, но стыдно не было.

— Сейчас… сейчас… — заторопилась она, — я сама собиралась, да вот…

Такая радость зацвела во всем Ванькином теле, в каждой жилочке. И она неправду говорит и тоже, наверное, догадывается, что я знаю про ее неправду.

— Ну пойдем?

— Сейчас.

Вышли из дому и побрели в другую сторону от колхоза. Вдоль по речке за Дранку.

— Ваня, — задыхалась она, прижимаясь к его небритой щеке, — чего ж ты раньше-то?

— Не знаю.

— Я тоже не знаю.

Он весь размяк, потерял способность шевелиться. Лежал на спине, раскинув руки, и ничего не соображал.

— Ванечка, какой ты…

Нет, разводиться не надо.

— Слушай, Володя. — Геннадий морщился. — А почему бы тебе эту муку не списать?

— Не получится, Геннадий Семенович.

— А уж на правление… да и вообще незачем поднимать этот вопрос.

Володька ухмыльнулся.

Все заключалось, как шутил иногда Геннадий, в «высшем пилотировании».

Этой осенью колхозу повезло, в него перешла работать необыкновенная женщина. Необыкновенность ее заключалась в том, что она была хорошей знакомой пахачинского приемщика рыбы. В прошлом году она работала в «Ударнике», и — странное дело! — «Ударник» вышел на первое место по сортности. Геннадий, конечно же, с охотой записал ее в колхоз, поставил работать кладовщицей в Пахаче, предоставил квартиру и считал, что колхозу именно повезло.

Итак, доброе дело для старшего приемщика сделано, но работницей оказалась она из рук вон плохой. Володька замучился с нею. Как ни поедет в Пахачу проверять свое хозяйство, у нее сахар стоит рядом с керосином и годится только на списание, рыба засортирована — не поймешь, где крепкосол, где малосол, документация запутана и запущена так, что самому Петруню не разобраться.

Володька списывал все, сам во все вмешивался, помогал ей — надоело. Стал ругать ее — куда там! Она начхала на всех…

И когда она подмочила партию муки — пять тонн, — решил прикрыть лавочку.

— А если она была такая, — настаивал Геннадий, — возможно, с парохода ее получили подмоченную или при транспортировке.

— Осенью сам получал и сам вез на «Бегуне».

— Я тебе еще раз повторяю…

— Надоело.

— Я вижу, тебе надоело работать.

— Снимай.

— Если бы ставил. — Геннадий зашагал по кабинету. — Рано или поздно, Володя, мы с тобой столкнемся на узенькой дорожке, и ты улетишь дальше.

— А мне кажется — ты.

Геннадий трахнул ладонью по столу, закурил.

— Ну почему ты, Володя, не хочешь понять простой истины? Впрочем, ты все понимаешь. Ведь понимаешь, как нам нужен свой человек на приемке? Или ты не хочешь этого понять? Ведь мука, в сущности, пустяк по сравнению с тем, что мы будем иметь на сдаче рыбы. Да нам никак нельзя ссориться с Михал Иванычем. Ну почему ты этого не хочешь понять? Почему?

— Я тебе, Гена, отвечу по-рабочему: по хрену да по кочану.

— Уф! — Геннадий так трахнул кулаком по столу, что чернильницы подпрыгнули.

— Гена, я стол расшибаю с одного удара, понял?

Разводиться не надо, но вот… То тряпки были, теперь музыка пошла, что ж дальше будет? Гляди, еще что затребует, скажет, давай, и все. Хоть бы детишками занялась. Да, скоро двое будет, не до музыки, конечно, станет — и вдруг краска стала заливать все его лицо — даже веснушки незаметны стали. Сам тоже. Как хапал, как хапал! Эх, хе-хе, хе-хе… особенно в первый год, как сарай завел. Инструмент-то и покупал, и за водку выменивал, а точило…

Четыре года назад летом притащил «Бегун» как-то баржу от парохода с разным скарбом: станками, ящиками электродов, листовым железом, баллонами кислорода. Выгружали ночью всем колхозом, аврал был.

Вдруг Ванька увидел точило: в жестяной оправе, с ручкой, обшитое деревянным каркасом. Сердце так и захолонуло.

— Давай вдвоем, — подошел Володька.

— Да я и один упру.

— На сходнях осторожнее. Придавит.

— Ничего.

Взвалил, поволок. На сходнях нарочно пошатнулся, крикнул и бросил в воду, метрах в трех от берега.

— Я же говорил, — отозвался Володька, — хорошо, хоть сам уцелел.

— Чуть не сломался.

Поднимать решили днем, нечего, мол, в потемках возиться. Утром шарили, шарили баграми — нету. Замыло — решили.

Замыло-о… а оно давно у Ваньки в сарае стояло. За верстаком ни за что не заметишь, если специально не искать. В новой, конечно, оправе. Старый каркас Ванька изрубил на маленькие кусочки и со стружками перемешал.

Увидел бы Сашка Аришкин… эх, хе-хе, хе-хе! Ванька задумался, отложил рубанок, повел плечами. Они ныли слегка. Поясницу тоже подламывало от сидения согнувшись. Осмотрелся. На сейнерах сквозь редкий косой снежок поблескивали кустики электросварки, слышались удары топоров, свист пил. Возле Страхова «Спутника» полыхал костер, вокруг метались фигурки с ведрами, солярку плескали. Они якорь-цепи обжигали, последнее, что им осталось по зимнему ремонту. Глухо, с перебоями, стучал переносной движок.

А теперь вот ржавеет все. Ванька взял рубанок, размеренно и экономно стал двигать им. Или уж всегда так: сделал что не по совести, на пользу не пойдет. Хоть и точило… куры уже заляпали так, что… Да и сарай завален — не пролезешь. Хламу-то! А зачем все? Года четыре назад сделал шифоньер, а в магазин привезли рижские, разборные, из красного дерева. Свой в сарай. Такая же процедура и с комодом. А стульев да табуреток каких наклепал! Из клена, пролачил, над каждой планочкой колдовал. А Торпеда возьми и ляпни: безвкусица это. На мягкую мебель переходить надо. Опять в сарай.

А за кухонными столиками подруги аж в Оссору мотали. Беленькие, пластмассовые, «изячные», как сказала Торпеда. Неужели сарай и строил затем, чтоб хлам в нем хранить? Краска, наверно, так пересохла, что с ведром только и выкидывать. Хотя зачем, там же куры свои гнезда поустраивали.

Дела-а-а… вот она, жизнь: ничего не поймешь. И того хочется и этого. Сначала думаешь, без этой или вот этой вещи нельзя, а пройдет время — волоки в сарай. Добро переводишь, да и только. А хлопот! Как рыба об лед… вкалываешь, вкалываешь… Хоть вот и скотина. Три года с коровой мыкались: сена, комбикорму, в день два раза напои да вычисти. А ведь одной седьмой части Зининой зарплаты нужно, чтобы каждый день покупать три литра молока. И сами диву дались…